чёрные свои косы убирала бы белым как снег платком. Когда она — юная княжна, склонялась бы к молодому гостю, чтобы самой наполнить его чарку из глиняного кувшина густым, чёрным почти вином, о, что за стихи о демоне и Тамаре сами рождались бы в разреженном воздухе гор.

Но её как, рыбу из воды, достали оттуда, и вот она здесь, в Городе, сирота и наследница богатств. Красива, скромна, тиха, говорит мало и негромко, девически краснеет, если гости за столом заговорят о любви. Набожна. Воскресные службы старается не пропускать. Учится на иностранной филологии — то ли романской, то ли английской: не помню. Но ей пошёл бы фарси. Девятнадцать лет.

Дать ли ей имя? Должно ли быть имя у прекрасной и тонкой девушки, сошедшей со страниц романа XIX века? Не звать ли её просто княжной? Нет уж. Раз случилось ей ожить, сердцу застучать и начать гнать по жилам кровь, а не чернила по строке, то должно быть имя. Нарекаю Ириной. Оставим её пока, ей тягостно наше внимание.

Портрет № 7. НЯНЬКА

Если бы нянька не присматривала за Марленом Андреевичем, умирающим патриархом, то сама слегла бы, и сидеть тогда у её изголовья внучке, и без того убитой своим трудом. А так — сиделка в чужом доме, нужна и при деле.

Всю жизнь проработала мед. сестрой, в буран, в непогоду, в минус сорок выезжала — было — в соседнюю область откачивать людей с мальчишкой-фельдшером и водителем-лагерником, который, выпив, рассуждал о Мандельштаме, поэзии зауми, обэриутах и, упомянув ненароком французское словечко, переходил, сам того не понимая, на французский, и тогда собутыльники не наливали ему больше. На русском он страшно, надсадно матерился, но трезвым был тих и ласков. От него мед. сестричка прижила троих детей: одного он сам, разодетый как на бал, водил в первый класс, а потом водка, драка, склока — и перо под ребра. Четыре дня хрипел, умирал, так страшно вращал распахнутыми, огромными на разом исхудавшем лице глазами, будто видел перед собой что-то похуже лагерного ада. Как схоронила его мед. сестра, так жизнь её и кончилась, умерла она, будто сама в могилу с ним легла.

Долгий срок (ей 75) доживала как придётся: заботясь о детях, потом о внуках — всем сердцем, но без души. Инстинктивной, животной лаской приголубливала детишек. Так кошка лижет котят и носит им задушенных мышей. Умрёт за них, а любила — сколько зим прошло — один раз, последний, чёрного кота с отмороженным ухом, вот тогда и жила.

Кому-кому, а ей точно имя не нужно — было, да она его изжила, став нарицанием. Мягкая, тяжёлая, тёплая, с пергаментной кожей и широкими ладонями, утешающим — всех одинаково утишающим — говорком, рассказами — одними и теми же, давно ставшими сказками, стёршимися, обкатанными в её рту, как галька. Такой же она сидела бы при лучине у изголовья сто или двести лет назад. Разве что уколы не умела бы ставить.

Вот вам трое. Ну, ладно — четверо, со врачом. Кто из них подсыпал яд? Во-первых, кто мог? Все могли. Этот яд не убьёт мгновенно, но приблизит смерть.

Читатель! Столько в периодической таблице химических элементов, столько причудливых соединений и путанных органических номенклатур — аденазинтрифосфорная кислота, фенолфталеин, дезоксирибо… а изотопы? Дейтерий и тяжёлая вода. А влияние пространственной ориентации на химические свойства, а алканы, названные почти именем греческих героев — то ли аргонавты, то ли Балканы, где был Тартар, и откуда всё всегда начинается? Освети, читатель, свои знания беспощадным светом теории электролитической диссоциации и выбери подходящий яд. Выбрал? Вот им и травили.

Все четверо могли подсыпать в питьё. Может статься — все четверо и подсыпали (помним «Убийство в восточном экспрессе» Кристи).

А выгодно кому? Быстродейственый процессор Игната, холодный, проклятый вечным кружением мысли, лишённый мечты — а наука без мечты немыслима, — он бьётся вечным, самодвижным биением, как задыхающаяся щука — об лёд, и хватает жадным ртом холодный воздух, и кусает острыми зубами всё, что подвернётся, а если нечего, то впивается в себя и изводит насмерть, оттого-то несчастный обладатель его, разума, худ, бледен, потлив, оттого и волосы повылезли к двадцати. Ну, что он там придумал, прицепившись к следствию, как клещ, дымя своей трубкой, кусая дедов длинный мундштук вставными фарфоровыми зубами?

Жена (Наталья, см. портрет № 5, к которому добавлю, что жена она на словах, бумаг же и штампа нет, наследства не будет. Так вот, жена) могла бы убить, скажем, из ревности. Но, умная женщина, она сперва позаботилась бы о завещании. Вряд ли она.

Дочь (Ирина, см. портрет № 6) получает всё, и потому более всех подозрительна. О, до какого же зуда в зубах, до какой ломоты — такая возникает невольно, если подумать вдруг об очень холодном мороженном или о целой ложке жёлтого, липового мёда, которую ешь всю — не из жадности, а от одуряющего запаха, дурмана трав и сладости, возьмёшь в рот, и будто весь попадаешь в бадью густого, липкого, сладкого до невозможности, обложного, с кристалликами, с крупинками — вот до такой ломоты в зубах, до истомы Игнат хотел Ирину. Слюну сглатывал. И рыл под неё.

О, читатель! Какого человека ни возьми, в любом есть горшок дерьма. Нехитрая истина, все анатомы убеждались в ней. Самый чистый цветок изучи под микроскопом, сочти все движение соков по его жилам, узнай из какого сора какие цвет, проследи, чтобы жертва узнала стыд — и отыщешь порок. Игнат тщательно искал, глубоко зарывался, зорко примечал, ворошил и тянул. Перетряс всю Сеть, проверил контакты, знакомых, по косточке, по суставу, по хрящикам и прожилкам разобрал Ирину (куда там портрету № 6!), как вивисектор разбирает — иначе не скажешь, — малую птаху, почти с любовью к ней. К ней, умершей под его ножом. Но если страсть и рвала когтями ошмётки души Игната, то не любовь, а ненависть, ибо только ненавидеть он мог предмет, столь занимающий его воображение. Как лошадь ненавидит хлыст дрессировщика, как медведь — звуки циркового оркестра, но садится на велосипед и крутит потешно маленькие педали, едет кругами по арене, и ничего не может с собой поделать. Вот так Игнат не мог совладать с собою, и ненавидел за это и себя, и Ирину.

Эх, читатель… Как подённый труд, как скучный фильм, как затянувшаяся осенняя морось, целыми неделями не сходящая с посеревшей и помутневшей сцены небес, вот так невыносим, медлителен, тяжек английский детектив.

Промотаем его сюжет с такой скоростью, чтобы кадры разных сцен промелькнули перед нашим взором, и поспешим скорее к самому желанному — развязке. Что нам томиться долгими поисками убийцы? Если бы в этом была вся соль, читатель, вся повесть моя состояла бы из одного имени, а лучше так —