не просто ведьма, а демон–суккуб, то есть гремучая смесь, которую не превзойти даже мешанине из черного дымного пороха с кайенским перцем, не так ли, интересуется Ф. З. у Лизаветы, так, папенька, истинно так, отвечает беспутная, но очаровательная зюзевякинская дочка, с тоской смотря, как Джон Иванович Каблуков, помахав им на прощание, садится в шлюпку, чтобы навсегда исчезнуть с ее, Лизаветиных, глаз. А ведь она любила его, истинно говорю, любила, да и сейчас, надо призвать, чувство это (как и память о каблуковских, таких волнующих и сладостных ласках) живет в сердце Лизаветы, но что поделать, насильно мил не будешь, думает Лизавета, чувствуя, как слезы снова наворачиваются на глаза, что поделать, околдовала тебя эта ведьмоница, увела из моих объятий, будь счастлив, Каблуков, плачет уж навзрыд миллионерская дочка, будь счастлив и не забывай моего жаркого и влажного лона, столь часто доставлявшего тебе — и губам, и чреслам! — так много удовольствия…

— Не забуду, — машет ей Каблуков, уже усевшись в шлюпку, — никогда не забуду я тебя, Лизаветушка, и тебя, друг мой Фил Леонидович, да что вы как на тризне, милые мои Зюзевякины, никуда ведь я не денусь от вас, не раз еще встретимся, только это будет другое время и другая история, не так ли? — обращается Каблуков к загорелому мускулистому матросу с серьгой в ухе, уверенно взмахивающему веслами.

Тому все равно, но на всякий случай он кивает курчавой стриженой головой, короткостриженая эта курчавость придает матросу явное сходство с римскими патрициями, и вновь вспоминается Каблукову Греческий город, и девки–трибазы вспоминаются ему, матрона Квартилла и служанка ее Хрисида, и несчастный Энколпий, и красавчик Гитон, и хитрец Аскилт, да и сам Тримальхион вновь вспоминается Джону Ивановичу Каблукову в тот момент, когда шлюпка преодолевает коротенькое расстояние от яхты до берега. И тримальхионовская жена Фортуната, и подружка ее Сцинтилла, и сама несравненная Киркея с тщательно выбритым лобком — многое что вспоминается Каблукову, клянусь Юпитерам Капитолийским и всеми остальными богами, включая столь чтимого мной Приапа, даже никогда не виденная им Трифэна вспоминается ему, но тут матрос табанит весла, и Каблуков легко соскакивает на берег.

Соскакивает, оборачивается и долго–долго смотрит на яхту «Лизавета», на которой именно в этот момент начинают ставить паруса.

— Вот так–то, Каблуков, — говорит сам себе Джон Иванович, простившись с яхтой, миновав усато–фуражного стража портовых ворот, с поспешностью сделавшего зюзевякинскому дружку под козырек, — вот так, несравненный мой, — с печалью думает Д. К., чувствуя, как подходит к завершению очередная полоса в его непутевой и увлекательной жизни. Скоро на этот зачуханный южный городок упадут сумерки, фотографы уже убрали свою амуницию, уже все обезьяны, анаконды и верблюды исчезли с набережной, Каблукову пора в гостиницу, пора снова лечь на кровать, смотреть в потолок и думать, что же произойдет завтра, если, конечно, оно будет, это самое завтра.

«Наверное, будет!», — вновь вспоминает о необходимости кавычек Каблуков и решает, что в гостинице ему пока делать нечего и не худо бы пройтись еще разок по набережной, только уже туда, в сторону высокого берега, ведь именно там, если ему не изменяет память и если за минувшие столетия не изменился рельеф местности, находилась хижина Дориды, этот славный маленький домик из камня ракушечника, в котором так уютно было заниматься любовью прямо на куче тряпья, брошенного на ничем не покрытый земляной пол.

Каблуков неспешно идет по набережной, со смехом читает надпись на указателе «ма…ы дo…ированной ходьб…», что означает, как он догадывается, «маршруты дозированной ходьбы», вот уже сумерки, зажигаются фонари, Д. К. идет неспешно, да и куда ему торопиться — никто ведь не ждет Джона Ивановича, ни в гостинице, ни здесь, на набережной, ни там, у красноватой мигалки маяка, куда и лежит его путь. Он минует тропинку, ведущую на пляж, проходит мимо небольшого ресторанчика, в котором гуляет сейчас кавказский люд (под нежные звуки скрипки гуляет — это надо отметить особо), с правой стороны — море, с левой — темные и сонные корпуса санаториев. Домов отдыха и пансионатов, яхта «Лизавета» давно превратилась в маленькую, плохо различимую точку на горизонте, но Каблуков не грустит по этому поводу, он идет, смотрит на больших винных бражников, бесшумно чертящих воздух в ярком свете ночных фонарей, да замечая столь же бесшумные тени ночных мышей, стремительно чиркающих небо над его головой, бархатно–черное, усыпанное звездами сентябрьское небо с отчетливо различимой струей Млечного пути, но вот и маяк, Каблуков облокачивается на парапет, смотрит на красноватую дорожку, уходящую в море и где–то там, в скольких–то метрах от берега, переходящую в дорожку бело–желтую, лунную, ибо луна сегодня яркая, еще пару дней — и полнолуние, думает Каблуков, и тут кто–то трогает его за плечо и говорит:

— Простите, это не вы потеряли?

Д. К. оборачивается и видит смеющуюся Викторию Николаевну, протягивающую ему тоненькую серебряную цепочку с фигуркой единорога, маленькой, сделанной из слоновой кости фигуркой с двумя изумрудными точечками глаз.

— Я, — говорит Джон Иванович, — конечно же, я!

На этом и заканчиваются мемуары Д. И. Каблукова, последняя фраза которых гласит, что завершены они непонятно какого бря очередно–ушедшего ода, в чем и подписываюсь собственноручно: Каблуков, Джон Иванович, эсквайр. Вот так!