– Сколько вас там было? – спросил Саратов. – Шестеро?
– Пятеро наших и вокзальный милиционер.
– Он был ваш друг?
– Да. Все были наши друзья.
И председатель колхоза – он ставил нас в лучшие лесополосы.
И все наши соседи – мы не успевали еще скинуть рюкзаки, а они уже несли нам соленые огурцы, картошку и молоко.
И директор пчелобазы – в трудный первый год он долго и терпеливо слушал всю нашу историю и вдруг сказал: “У вас это дело пойдет” – и дал нам две пятикилограммовые пачки вощины в долг.
И даже самолет в небе, который травил сорняки. Он тоже был нашим другом. И наши поля всегда оставались нетронутыми, и к июлю все вокруг нас до горизонта, было затоплено сплошным желтым морем сурепки.
Мы вполне освоились в этой стране и могли бы существовать в ней долго, научившись не переступать черты, отделявшей нас от тех, на чьей стороне была сила. Но нам всегда хотелось верить, что все это не будет продолжаться вечно. Они должны были допустить ошибку. Потому что, хотя они уже очень изменились, но все же, как и с самого начала, все до единого, с самого первого до самого последнего, были невеждами.
– И они все-таки допустили ошибку.
– Да, – сказал я, – и мы вырвались из клетки.
– Ну, мне пора, – сказал Саратов.
– Уже?
– Да. Спасибо за “Лафроиг”.
– Слушай, Саратов, – сказал я, – давай вспомним еще что-нибудь напоследок. Помнишь, как прибежал я тогда к поезду?
– Когда он уже тронулся?
– Когда он уже тронулся. И я бежал за ним с выпученными глазами.
– Ребята заметили тебя и бросились в тамбур.
– И я видел, как кто-то уже теснил проводника от дверей.
– В одной руке у тебя было три пустых фляги, а в другой – одна. Но наполовину с медом.
– И я пытался на ходу забросить их в открытую дверь вагона. И та, которая была с медом, каким-то чудом упала вниз, под вагон. И я закричал что-то.
– И все закричали.
– И все закричали. И какой-то пассажир, не из наших, с испугу рванул стоп-кран.