безвольно болтающимися конечностями.

Я отхожу от картины… Но что это за чувство? Робость! В высшей степени странно! Я взволнован. Необходимо немедленно это пресечь. Во мне не должно быть ничего, что роднило бы меня с этими большеглазыми гирями…

Я быстро шагаю прочь… Прочь от всего человеческого.

Глава 3

Я лежу в своей кровати и не знаю, сколько времени уже прошло. Маленький серо–белый рисунок на простыне, неподвижно уставившийся в мой левый глаз, похож на половину головы муравья. Я чувствую, как кадык скользит по подушке, точно резиновое колесо по льду; во рту какой–то странный привкус — точно щеки изнутри смазали йодированной солью.

В результате мне кажется, что на скулы мои давит некая окислительная реакция, отдающаяся в зрачках коричневатой плывущей пеленой; она старается заслонить солнечные блики, проникающие сквозь глаза в мои мозговые полушария, но — безуспешно; она — порванное сито–препятствие светового потока.

Оконная форточка открыта. Я живу на первом этаже, поэтому мне слышно все, что говорят старухи, сидящие на лавках и греющие на солнце свои морщинистые шеи.

— Сегодня ночью обещали северо–западный.

— Сильный?

— Исчё какой!

Многозначительный тон:

— Ого! Это к холоду… Опять придется запасаться меховой одеждой.

— Точно, к холоду, — подтверждает третий голос.

Шорох стопы — ею провели по наждачной бумаге неровного асфальтового полотна.

— Всякье случается…

— Но в прошлом–то году холода не было.

— Вот–вот. Значит, будет в этом.

— Да–да. Раз на раз не приходится.

Я уже перестал различать голоса, говорящие все это. У меня возникло такое ощущение, будто я только что прослушал какую–то одну длинную реплику. Мое восприятие зачастую работает весьма недвусмысленно. Как мне, черт возьми, избавиться от всего этого?

Я критикую все то, что связано с человеческой жизнью, по вполне объективным причинам. Вот ход моих рассуждений: как я уже упоминал, общество не является прогрессирующей системой, ибо любое развитие, усложнение есть, по сути дела, регресс — оно рождает бесконечную суету, массовые запрограммированные телодвижения и, следовательно, страдания, которые, однако, человек может почувствовать не сразу в силу своей очевидной недальновидности. Стало быть, и любая частичка общества, любая его функциональная ячейка, любое действие также вкладывают свою лепту во всеобщий процесс деградации. Чтобы это остановить, необходимо уничтожить общество, все процессы в нем протекающие. После этого то самое совершенное состояние воцарится само собой, ибо все люди будут мертвы. (Позже я более подробно раскрою сей замысел. Он, вне всякого сомнения, не должен быть реализован в одночасье — деградация общества достигла таких масштабов, что внезапное массовое убийство людей воспринимается не иначе, как великое зло).

Разговор, который приведен мною чуть выше, является опытным доказательством моей теории. Разумеется, то телепатическое общение, о котором я веду речь и которое будет протекать на Земле после умерщвления всего человечества, не имеет ничего общего с описанным разговором, ведь если бы не произошла эта «блестящая» дискуссия, ни одна сторона ничего бы не потеряла. А телепатическое общение вещей (будем, по крайней мере, так называть это в обобщении) представляет собой ценнейший компонент, величайшее совершенное нечто, позволяющее достичь истинного счастья. Без сомнения, в противовес сказанному кто–нибудь отметит существование более важных и интеллигентных дискуссий, которые могут вести, например, несколько ученых. Однако и здесь я разрушу все попытки оспорить мою теорию: следует помнить, что темы, которые обсуждают люди, различны по своей направленности, а способ общения — одинаково ничтожен. На самом деле я мог бы привести и разговор двух или нескольких ученых — и также развенчать его.

Я спрашиваю себя, не закрыть ли форточку, но сразу вспоминаю, что она сильно скрипит, а я не хочу сейчас слышать подобных звуков. После семи вечера — может быть, но не сейчас. Кроме того, чем меньше движений совершаешь, тем лучше — это убивает желания и устремления.

Я смотрю на потолок и замечаю несколько черных крупиц. Никогда не мог понять, что это, собственно, такое, как ни пытался. Потолок — это каменное небо, из которого изъят весь романтический дух, присутствующий в другом небе, настоящем. (Так, по крайней мере, вы его назовете). Для меня же настоящее небо — потолок с этими черными крупицами. Я смотрю на него, и в голове моей рождаются некие странные мысли, которые вряд ли можно описать обыкновенным языком — так, должно быть, мыслят предметы. И тогда, мне кажется, я начинаю постигать счастье, то самое, истинное.

Скоро я научу вас.

Вы боитесь этого, мои рассуждения кажутся вам сумасшедшим бредом? А что есть сумасшедший бред, сумасшествие вообще? «Это когда человеку плохо», — самый простой и банальный ответ. Никогда ничего нельзя утверждать, не проверив. Первый раз человеку всегда страшно прыгать с пятиметровой вышки, но потом, когда он проделал это несколько раз, у него останутся только положительные воспоминания… Однако этот пример рассчитан именно на вас, на людей, и он является приемлемым только в данный конкретный момент. В общем же случае все эмоции будут искоренены — никаких положительных или отрицательных воспоминаний и чувств, только сфинксовое состояние.

Трансформируем, видоизменим мой пример. Пловец прыгает с пятиметровой вышки и навсегда уходит под воду. Он тонет, остается существовать под водой в качестве предмета, строит свой внутренний мир… Ворвавшись один раз в полосу безумия, останьтесь там навсегда. Только тогда придет истинное осознание, плохо это или хорошо.

А за окном все слышится разговор старух. Шершавое асфальтированное полотно, раскинувшееся перед подъездом, истирает несчастные подошвы их ботинок; в лодыжках, должно быть, отдает слабо ощутимыми кровяными импульсами. Боже, как необходимо вам сфинксовое мышление, обретя которое вы перестанете называться людьми…

Глава 4

Когда в дискуссии люди приходят к соглашению, они, в какой–то степени, обмениваются руками и ногами, ибо два родственных осязания и мироощущения перемешиваются. Человек гордится тем, что умеет разговаривать; он убежден, что его речь гораздо более совершенна, нежели сигнальная система животных. Это кажется ему таким же очевидным, как много веков назад ему казалось, что Земля плоская. Подобное физическое усложнение речевых органов представляется ему безусловным прогрессом, эволюцией. При этом обмен