Виктория Беломлинская Рассказ

Пролетело, промелькнуло мое счастливое деревенское лето. Я переехала в деревню в конце апреля больная, разбитая, толстомясая, от толщины, особенно не вяжущейся с моей головой мелкого грызуна, неповоротливая.

А в сентябре поджарая, ставшая будто выше ростом, я легко покрываю пружинистым шагом три мили, переплываю озеро, а главное, не пью дважды в день таблеток от жгучей боли в животе.

Правда, мне так и не удалось избавиться от ежедневной утренней таблетки от давления, но тут уж ничего не поделать — я курю и курю много и с наслаждением, что не совместно с повышенным давлением. Таблетка же эта совершает в моей голове некую очистительную работу: она держит давление на должном уровне, но вместе с тем совершенно опустошает голову, как бы избавляет ее решительно от всех мыслей. Образует в ней пустоту и легкость.

Я заметила это сразу, едва начала пользовать себя этой маленькой, на вид безобидной дрянцой, по началу огорчилась очень, как же, думаю, я буду жить без всяких своих любимых мыслей, с эдакой пустотой в голове, а вот, приехала в деревню, стала цветы сажать, огород копать, прогулки день за днем всё длинней и длинней, а потом на озеро, на реку — и чувствую, что без мыслей оно и лучше. Пусто, светло в голове и легкость на душе.

Может быть, потому что любимые мои мысли — они всегда были такие тяжелые, ворочались в голове, причиняя боль — не голове, но сердцу, вернее сказать, душе. Никогда не покидало меня чувство вины, какая–то вечная непроходящая виноватость за всё, может быть.

Сто лет назад случайно сказанное, невпопад сделанное. И что было сделано, в сущности, забылось, стерлось из памяти, а вот чувство неловкости осталось. Хотя, и что наделала, тоже на самом деле помнилось. Так уж устроена моя память — прочитанное могу забыть, но свершившееся в реальной жизни никогда. И ладно бы помнила, но что так мучиться из- за того, что было, да быльём поросло?!

Вот как–то собрались у нас гости, и кто–то вдруг предложил: «Пусть каждый по кругу, как сидим, расскажет свой самый позорный поступок».

И, представьте, все радостно согласились. А меня прямо скрючило всю: я‑то знаю свой самый позорный поступок, я никогда, ни на одну минуту не избавилась от мерзкого липкого стыда за него, но что бы так вдруг за столом взять и рассказать, и может быть, даже облегчить себе тем самым душу — нет, уж этого быть не могло. А вечер получился, между прочем, веселый, один бывший актер вспомнил, например, как его сокурсник, впоследствии очень прославившейся, взял его с собой для храбрости в дом своей невесты. На официальные смотрины жениха, при полном сборе всех родственников. Ну, конечно, стол был накрыт шикарный, крахмал, хрусталь, закуски, напитки, жених как–то стушевался, не выказывает себя с лучшей стороны. Наш приятель решил ему помочь — выступить перед родней невесты с похвальной речью в честь жениха. Уж кому, как не ему, сокурснику, знать, как тот талантлив, какое славное будущее его ждет. Встал он над столом, в одной руке бокал держит, другой нащупал пуговку на пиджаке, застегнул, в основном, что бы унять некоторое волнение, и начал свою речь, но чувствует, что говорить ему трудно, поскольку то ли от волнения, то ли где–то прохватило его сквозняком, но у него в носу хлюпает.

Он старается незаметно потянуть в себя, но как раз на словах о том, что друг его — жених, то есть — еще не закончив училища, уже приглашен в самый интересный, в самый интеллектуальный театр страны — вот как раз на слове «интеллектуальный», выпустил из носа огромный зеленый пузырь. Пузырь выскочил из одной ноздри и застыл. И все застыли. И он застыл на мгновение. Но стал лихорадочно рукой нашаривать салфетку, только нашел, хотел, было, поднести её к носу, как пузырь сорвался и смачной зеленой соплей плюхнулся в блюдо заливного…

Пока до меня дошла очередь, я тоже сообразила, какая из комично–позорных, случившихся со мной историй, будет выглядеть эффектней — я, собственно, и одна могла бы занять собой, да и не один вечер, рассказывая всякие случавшиеся в моей жизни ляпсусы, но ни за что не поверила бы, что вдруг, однажды решусь рассказать о том, о самом, всю жизнь промучившем меня позорном моем поступке.

Не иначе, как из–за этой самой легкости в голове, но и многое иное из прошлого — не только тот случай — видится мне теперь как–то не так. Терзания испарились, только и остались что голые факты, и у меня нет к ним никакого отношения, и будто даже и не со мной это было, будто я по случайности узнала об этом, и оказалось занятно… Но я это была. Я. Ныла, доставала мужа: «Давай снимем зимнюю дачу, хочу на лыжах, ребенку воздух нужен…» Воздух ребенку нужен, конечно, но я — на лыжах?! Однако он согласился, и наша целиком не спортивная семья влилась в бодрый коллектив заядлых лыжников.

Сняли в складчину целый дом в два этажа. На первом расположили Друскиных, на втором по комнате досталось нам и Шейниным. В остальных расположились одинокие и спортивные. Напяливали на себя и Юлю лыжи. Миша двигал ногами, не сгибая их в коленях, но Юля твердо стояла на месте пока не начинала околевать от холода. Я отважно пускалась вслед друзьям. Из сострадания к моей беспомощной прелести кто–нибудь самый добренький начинал плестись в моем ритме.

Всякий раз кому–нибудь я прогулку портила, но всё вознаграждалось моим умением варить суп из горохового концентрата и ляпать котлеты. Тяжелое похмелье воскресным утром умеряло мои спортивные амбиции, и наши лыжники исчезали в необозримом просторе залива спаянные единой скоростью. По возвращении их ждал вчерашний суп и подогретые рюмкой водки сборы домой.

Было весело. Приезжали гости. Я бы рассказала поподробнее, да уж куда там: теперь кто ж не знает, как мы там жили, как однажды Дима Бобышев привез туда Марину Басманову, и что из этого вышло…

Ничего хорошего. А впрочем, может быть и наоборот. Всё- таки это история с поджиганием занавески — довольно дикая. Сами подумайте: новогодняя ночь, все пьяные, Лева Друскин — инвалид — начнись пожар, его же надо на руках со второго этажа вытаскивать. Дом казенный. А тут эта сумасшедшая — лицо круглое, глаза в темных обводьях, замершие — не смеётся, ничего не говорит, и вдруг берет свечку и поджигает занавеску. Хорошо, что мой Миша заметил. Он как всегда по супружеской обязанности был трезвее других. Ему надо было за мной приглядывать, что бы я не перепила. Ну и поймал Марину за её тихим Геростратовым подвигом.

А занавеска уже занялась. Но погасили… И никто её тогда не корил, она для всех была нечто особенное — одно слово: девушка Иосифа. А он в Москве, в Ленинграде за ним гебуха охотится, ему