Альберт Лиханов
Сто шестой элемент
Рассказ
Мы с Сенькой сидели друг против друга за столами, на которых лежали авторские письма, обкапанные нашими чернилами, словно слезами. Впрочем, трудно сказать, что Сенька сидел. Он все время пребывал на двух точках опоры. Его стул стоял на двух задних ножках. А Сенька «держал равновесие». Каждую секунду Сенькин стул клонился то назад, то вперед, и тогда Семен легким прикосновением пальцев к столу восстанавливал равновесие.
Рабочий день давно уже кончился, и Сенька считал, что держит равновесие с чистой совестью.
В соседней комнате покашливал шеф. Он трудился. Он вообще жил не как все люди. Он начинал работать, когда другие кончали.
В пять часов хлопали двери соседних кабинетов и торжественно, ликуя, звенели «английские» замки. Тогда шеф закуривал папироску и, утопая в клубах дыма, клал перед собой пачку чистой бумаги. Наконец-то телефон, который, казалось, даже разогрелся за день непрерывной работы, потихоньку остывал. Только иногда в нем внутри что-то брякало. Он словно всхрапывал, как старый мерин ночью на конюшне. Шеф внимательно смотрел на него поверх очков, и телефон послушно умолкал.
Шеф начинал работать. А мы, сдав ему пяток тощеньких информаций, принимались мечтать.
Вот тогда Сенька садился на две точки. Это отнюдь не означало, что мыслительные центры его прекращали свою функциональную деятельность, Наоборот, они оживали.
Покачавшись на стуле, Сенька обычно говорил:
— Нет, нет, пора браться за настоящее дело! Ты знаешь, Колька, о чем я мечтаю? Я мечтаю написать очерк об атомщиках. Об открытии сто шестого элемента... Представляешь?
Он снова становился на две свои излюбленные точки.
— Нет, ты представляешь?! — восторгался он собственной идеей.
Честно говоря, мне было трудно представить, как это Сенька будет писать очерк о физиках и об открытии сто шестого элемента, если мы всего-навсего на практике, и вряд ли редакция доверит нам такую тему, а самое главное, попали мы в городок, в такую дыру, где никаких физиков и в помине нет, если не считать двух наших знакомых «физичек» со второго курса пединститута. Так что до сто шестого элемента отсюда так же далеко, как до средней звезды в созвездии Гончих Псов. К тому же я прекрасно знал, что ни Сенька, ни я без подписи к картинке никак не узнаем, протон это или схема детекторного приемника. Сенька говорил даже, что, сдав последний экзамен по математике, он немедля сжег всякие там геометрии. Он вообще был сторонником крайних мер.
Обычно я говорил все это Сеньке, и он сразу же переходил на четыре точки.
Он сокрушал меня железной логикой доказательства, что «кто хочет, тот добьется», а я жалкое, никчемное существо, которому надо после факультета журналистики идти не в газету, а в аспирантуру, потому что журналиста из меня все равно не будет...
Обычно нас успокаивал шеф. Он входил в комнату с бумагами, подходил к Сеньке и говорил ему:
— Семен, дорогой, будь другом, выправь еще вот эту заметку, выручи старика... — И добавлял: — В номер.
Потом получал свою порцию я, и шеф выходил, плотно притворив за собой дверь.
Сенька шипел.
— Кто мы?! — риторически восклицал Сенька злым шепотом. — Конторские крысы? Мы журналисты!
Он демонстративно скрипел пером по бумаге, перечеркивал слова и возмущался:
— Мы должны писать!
Перо скрипело снова и рвало бумагу. Новые кляксы падали на авторские письма.
— Писать, а не править чужие писульки!
Что греха таить, я был согласен с ним! Вся разница была только в том, что Сенька мечтал всегда о чем-то несбыточном, как сейчас вот о физиках. Мне это казалось слишком сложным, я всегда считал, что мы не подготовлены писать о физиках, а вот добротный репортаж или зарисовку с местного машиностроительного завода — тут стоило попотеть. Правда, когда я говорил об этом, Сенька обзывал меня сложным термином «приземленец».
Мы учились на третьем курсе, и журналистика была для нас еще чем-то довольно смутным.
Журналистика нам представлялась шумными фельетонами, когда за газетами будет выстраиваться длинная очередь к киоску. И еще желтенькой, скрипящей кожей футляра нового фотоаппарата и пишущей машинкой «Колибри» весом всего полтора кило. И еще конгрессами, съездами, пресс-конференциями. И в конце концов томом очерков, на титульном листе которого будет начертано твое имя, и не просто С. Пантелеев или Н. Кочкин, как в газете, а полностью: Семен Пантелеев и Николай Кочкин.
Когда нас спрашивали, с какого мы факультета, мы всегда говорили с гордостью:
— Мы журналисты!
И хотя правильнее было бы говорить: «Мы с факультета журналистики» или просто: «С журналистики», — мы говорили всегда только так:
— Мы журналисты.
Вот и сейчас Сенька закончил свой страстный монолог шепотом все этой же фразой:
— Мы же журналисты! А не какие-нибудь...
Изредка всхлипывал телефон в комнате у шефа.
Мы скрипели перьями, доделывая свои строки в очередной номер.
Была тишина.
И вдруг ее не стало. В коридоре затопало целое стадо. Мы слышали, как много людей шаркали ногами по коридору и вполголоса переговаривались о чем-то. Потом шаги умолкли. У наших дверей.
Дверь, скрипнув, приоткрылась, и мы увидели нос, усыпанный веснушками, и белую челку. И глаза. Синие-синие глаза. Они были сосредоточенны и серьезны. Они хотели что-то спросить.
И мальчишка спросил:
— Это здесь типография?
— Нет, — ответил я.
Он не успокоился.
— А где печатают газету?
— В типографии.
Паренек задумался. Газета и все с нею связанное было для него далеким и смутным понятием. Он кашлянул. Сзади, за его спиной, послышалось сдержанное шушуканье. Мальчишка хотел спросить еще что-то, но Сенька позвал его в комнату.
Дверь открылась пошире, и мальчишка вошел и плотно прикрыл дверь.
— А там кто? — спросил Сенька.
— Ребята.
— Ну так пусть и они заходят.
Парень открыл дверь и сказал:
— Идите сюда.
В коридоре кто-то хихикнул, одну девчонку в красном платье вытолкнули вперед, и она сказала громко и возмущенно:
— Ой, Генка, вреднулина! — но в комнату вошла первой.
За ней входили мальчишки и девчонки, страшно жизнерадостные — они все до одного улыбались, но это, видно, от смущения. Как только они переступали порог, сразу становились серьезными и больше уже почему-то не улыбались.
Сенька встал
