кажется, до бесконечности. Я заметно отставал от него, мог только читать и писать печатными буквами, считал со сбоями, путаясь, какой десяток идет за каким.

Подружившись с Михасем, я начал заходить к нему домой — утром или после учебы. Дом Вишневцов меня удивил: у нас, на хуторе, изба, сарай, рига — все было под одной крышей, наше жилье было из одной комнаты, с одним окном, с утрамбованной глиной вместо пола. Вишневцов же дом был высокий, светлый, из нескольких чистых комнат, а сарай был подальше, за забором. Вишневец был в то время нашим бригадиром, жил зажиточно.

Мы с Михасем или баловались во дворе, или катались на его детском велосипеде, или были в избе и играли «в школу», «в учителя» и «ученика». Мать Михася, тетка Франя, встречала меня приветливо, угощала вкусными грушами да яблоками или даже вместе с Михасем садила за стол, а хозяина я мало видел дома: он, считай, пропадал в деревне или в поле. Сядет на своего быстрого жеребчика, ударит его ногами под бока — только его и видели.

3

Тогда, в первом классе, я с восхищением относился к нашей учительнице — молоденькой Клавдии Ильиничне. Она — в белых туфлях, голубом костюме, с выложенным наверх большим воротником белой кофточки — была очень красивая, а во–вторых, приветливая, хорошо, приятно говорила, читала, а также пела. Видеть, слышать ее была для меня каждый день огромная радость. Мать моя временами даже «обижалась»: пошел ты, сыночек, в школу, так совсем переменился — меня перестал любить, а полюбил свою учительницу, чужую женщину.

Помню, тогда, в тот злополучный день, Клавдия Ильинична читала нам из своей домашней книжки сказку, красиво говорила чужими, «медвежьим», «лисьим» да «волчьим», голосами, что мы все не спускали с нее завороженных взглядов, затаивали дыхание и слушали, перенесшись в мыслях из этого реального мира в какой–то другой, таинственный и прекрасный.

Неожиданно резко открылась классная дверь, и мы дружно повернули туда головы: кто там мешает? Возле порога стоял Вишневец — невысокий, присадистый, в хромовых сапогах, синем галифе и зеленом кителе, в зеленой фуражке. Такая одежда для наших мужчин тогда была обычная — они покупали ее на толкучке в Ракове.

— Иди сюда, — поманил пальцем тот своего сына, Михася. — И ты, друг хуторской, — кивнул мне, — тоже выйди.

— Что такое, Иван Станиславович? — удивилась Клавдия Ильинична, прижимая книгу к невысокой девичьей груди. — У нас же урок.

— Ничего, урок можно и прервать, — неуважительно, грубо ответил ей Вишневец. — Мне нужно разобраться во с этими героями…

— Выйдем, мальчики, — тихо промолвила учительница, направилась к двери. — А вы, детки, посидите тихо. Скоро я вернусь, дочитаю сказку.

Мы поднялись и пошли под удивленные взгляды одноклассников к выходу.

Вишневец, ожидая нас, достал из кармана пачку сигарет «Казбек» (Михась собирал пустые коробки и обменивал за их желанные себе вещи), закурил, закрыл за нами дверь и кивнул, чтобы мы шли в учительскую. Там он, как директор, как хозяин, сел за стол, приподнял фуражку, показывая белый, только немного нажатый фуражкой лоб.

— Иван Станиславович, я ничего не понимаю… — и растерянно, и недовольно возмутилась Клавдия Ильинична. Не села, стояла около нас. Как мать или даже старшая сестра. — Что случилось?

— Сначала, уважаемая учителька, разрешите у вас спросить: почему вы так плохо учите доверенных вам учеников? — ехидно спросил Вишневец, будто он возглавлял школу, будто Клавдия Ильинична подчинялась ему. — Почему воспитываете не честных людей, а ворюг?

Та мигом посмотрела нам обоим в глаза: что вы натворили, дети? Мы опустили головы, хотя и не чувствовали за собой никакой большой провинности. Но вот резкий, даже презрительный тон Вишневца, испуганный и растерянный взгляд Клавдии Ильиничны принудил нас оцепенеть и смутиться. Наверное, не только для ребенка, но и для взрослого человека обвинение в неизвестном тебе грехе страшнее за упрек в известном проступке.

— Поясните, Иван Станиславович, пожалуйста, четче, в чем моя вина и вина моих учеников, — попросила Клавдия Ильинична, наливаясь краской.

— Что тут пояснять! — испепелил нас тяжелым и злым взглядом Вишневец. — Вот им, этим молойчикам, надо пояснять!

Тут же важно поднялся из–за стола, схватил Михася за ухо.

— Где деньги, сволочь?

Михась скривился, будто раскусил зернышко перца, заморгал. И от боли, и от неожиданного отцовского вопроса.

— Слышишь? Где деньги, что лежали в новом шкафу между простынями? — не обращая внимания, что сын уже молча плачет, просипел Вишневец. — Один украл или вдвоем взяли?

— Таточка, болит… — заенчил Михась, начал проситься сквозь слезы: — Пустите. Я не брал никаких денег. Таточка…

— Перестаньте! — неожиданно закричала Клавдия Ильинична. — Что за домостроевские методы?! Это же совсем не педагогически!

— У меня свои методы… — брызнул слюною Вишневец и ударил раз–другой сына по лицу. — Говори, подшивалец, где деньги?

Михась, визжа, начал клясться, что ничего не знает. Тогда Вишневец отпустил его ухо и неожиданно схватил мое.

— Может, ты, гость наш дороженький, скажешь, где наши деньги, вся выручка за бычка? — приблизил горячее потное лицо, дохнул тяжелым запахом водки и дыма. Клавдия Ильинична металась, кричала что–то, но разбушевавшийся Вишневец не слушал, не обращал на нее никакого внимания, кажется, со всей силой крутил–вырывал мне ухо. — Может, вспомнишь, чего вчера вместе крутились около нашего шкафа?

— Мы нитки искали… — ответил я, взвывая от боли и обиды. Наказывал меня иногда и отец, но его наказание не было обидное, как это. Терпеть наказание за свою провинность нелегко, но не мучительно, а вот страдать за незаслуженное, за нелепое очень трудно.

— Нитки искали, а нашли деньги? — издевался Вишневец, принося мне все более мучительную боль. Ухо уже горело, как от огня. — Где деньги, говорю? Ну!

— Мы не брали… — прорыдал я.

— И он не брал, и ты не брал? Так что, я сам украл? Сам у себя? На вас, ангелочков, наговариваю? — Вишневец аж затрясся, а потом вдруг и меня, чужого, огрел тяжелой лапой по одной и другой щеке. Голова моя будто зазвенела, а в глазах потемнело.

От обиды, оглушения я ничего не слышал, только через слезы видел, как Клавдия Ильинична вдруг толкнула Вишневца в грудь, показала с гневом рукой на дверь: вон! Тот от неожиданности пошатнулся, даже припал к стене. Когда выпрямился, закричал уже на учительницу, а потом, грозя кулаком, выскочил из кабинета.

Я и Михась, стоя посредине комнаты, плакали навзрыд.

— Мальчики, миленькие мои, — прижала нас обоих к