зуб; он «колется»; он тайный агент. Чем он занимается целый день, до их прихода? Один у себя в каморке, с включенным радио? На автобусном вокзале покупателей было раз-два и обчелся. Они представляли себе, как он в сумерках нащупывает кружки с чаем и нежно расцвеченные газеты.

Вспоминаются отрывочные соображения:

«Для меня хуже всего его взгляд. По-моему, он ледяной и пронизывающий». (Энтия Джад.)

«Никогда бы не купила у него ничего без обертки». (Сэра Уитакер.)

«Замечали, как он подергивает шеей? — (Мэри Ханнивел) — Это невроз и навязчивая идея».

«Не выношу, когда у него кадык прыгает под кожей».

«А ногти…»

«А зубы…»

Остальное скрывал прилавок.

Однажды лавочка оказалась закрытой, на дверях было написано, что по болезни. Она стояла закрытой три недели. Продавец вернулся странного цвета, с синевой под нормальным румянцем. Они надеялись, что медицинская инспекция дезинфицировала лавку перед открытием.

После летних каникул лавка всегда выглядела чуть более поношенной. Они про это не говорили, но иногда вспоминали на последнем уроке первого школьного дня и с бессмысленным волнением начинали следить за приближением стрелки классных часов к четырем. Потом в коридоре начинал оглушительно визжать истерический звонок, отзывавшийся болезненной дрожью в позвоночнике.

Разумеется, поездки на автобусе постепенно кончились сами собой. Одна за другой они переходили вперед, на сиденья, где их ждали мальчики из Св. Алоизия. Сзади, невознагражденными, оставались сидеть лишь немногие. Они перешли в выпускной класс и сели на диету. Каждая теперь умирала бы от стыда, если бы ее увидели выходящей из кондитерской лавочки с раздувшимися щеками. Их энергия была теперь направлена на занятия, поступление в колледж, будущее, хорошие отметки на экзаменах — ко всему этому они стремились со страстью. Они обнаружили в себе подспудную ненависть к угрюмому, провинциальному городку; недовольно шаркали каблуками по его тротуарам и с надутым видом подолгу простаивали у его стен. К страшному кульминационному моменту — экзаменам — они довели себя до температуры, жевали авторучки, не спали ночами и втайне любовались своими впалыми щеками. Результаты падали в оцепенелое лето как библейские приговоры: секретарские курсы, политехникум, театральное училище, университет. Они встречались в кофейнях и обменивались судьбами. Кто-то ехидно сообщила, что Мэри Ханнивел остается еще на год и потом будет поступать в Кембридж. Осенью все они бежали из города, с трудом пропихивая громадные чемоданы в двери поезда, чувствуя, как их бросает в пот от величия момента. Потом они годы и годы не приезжали обратно.

Месяцами они вообще забывали, откуда они родом, целиком поглощенные стараниями быть оригинальными, или замкнутыми, или ослепительно красивыми. И кому повезло, тот изменился до неузнаваемости. И бесконечные, ровные школьные годы быстро потонули под грузом скопившихся месяцев захватывающей интересной жизни.

Когда зимним днем они выскакивали из лондонского автобуса или проезжали мимо на машине, их поражала безграничная, закопченная скука автобусного вокзала. И казалось, что ничего страшнее участи Энтии Джад, которая осталась здесь, вышла замуж и, по слухам, работает в магазине «Смитс»^[2], просто не может быть.

В густом, влажном свете черные рифленые навесы остановок делали рябой небольшую асфальтовую равнину. В лужах пролитого бензина отражались зеленые лампы. С трех сторон равнины вид закрывали красные муниципальные здания; с четвертой — светофоры и временно поставленные столбы образовывали жалкую пародию на вход. Происходившие с годами мелкие изменения (новое кафе, мутные слои краски) только усиливали безнадежную тоску. Для них, спешивших на лондонский автобус, там ничего не представляло интереса, ровно ничего. Они забирались в автобус и не глядели по сторонам. Их мысли были заняты квартирами в Бейзуотере^[3] и новыми сумками. Подумать только — жить тут всю жизнь.

Лавочки они не видели. Она была на другом конце вокзала, а к сластям теперь ни одна из них не прикасалась. Они забыли, как выглядит лавочка изнутри. Лишь иногда, очень редко, они забывали купить сигареты или газету. И тут, ругаясь про себя, мчались галопом по асфальту за пять минут до отхода автобуса, они вспоминали о кондитерской лавочке.

Когда девочки из школы снова приходили, они всегда притворялись, что не помнят его. Он читал притворство в их отведенных глазах и небрежных жестах. Он помнил, как они толпились у прилавка в синих форменных блейзерах, с перепачканными носами и липкими пальцами. Помнил, как они всем скопом перебегали после уроков на автостоянку, громыхая башмаками по гудрону. Он всегда ждал, пока они, запыхавшись, набьются внутрь, и только тогда выходил из каморки; это была такая ежедневная игра. Но они всегда были воображалами, даже тогда, особыми, не опускались до разговоров с простыми людьми. Он любил разговаривать: с водителями автобусов — про скачки, со всеми прочими — про погоду. Его раздражало, что эти маленькие мисс, со своими спесивыми голосами и школьными формами, не желают вступать в разговор. За это он мстил им легким поддразниванием.

Лица школьниц возвращались, скрытые под новыми очертаниями, покупали взрослые журналы, отрывисто произносили: «Пачку Мальборо». Его злило, что они стали такими неприступными.

Их каждый раз потрясало, что там работает тот же самый человек. Неужели все эти опьяняющие годы, что они менялись изо дня в день, он все так же шутил насчет «Уолнат-Уипов»? Им это ужасно мешало. Он как будто отрицал всякое движение, уныло стоя у себя в лачуге, подергивая тощей шеей и улыбаясь.

1

Разновидность шоколадки

(обратно)

2

Сеть книжных магазинов / газетных киосков

(обратно)

3

Фешенебельный район Лондона

(обратно)