сосняках. Я приехал на рудник как писатель, меня и пригласили.

Пар был хороший, веники не оббиты о чьи-то мослы и чресла, сохранили листья, пахли Троицей и щавельными щами. Мужики были черношеие — закоптели на мартовском солнце, белотелые, узловатые, как карельские березы.

Пару поддавали, как поддают в Заполярье, круто. Пар отскакивал от раскаленных каменьев, как отскакивает от праведника навет.

Хлобыстались, отдышивались в предбаннике, но что-то оставалось невыпаренное, невыстеганное между рудничными мужиками и мной. Парились, будто исполняли работу, а души не распахивались, речи не лились.

Надо сказать, мужики на севере вообще не тяготятся молчанием, не сотрясают воздух без нужды. Слова — не пар.

В окошко бани был виден синевато-белый овал занастевшего озера Имандра. Метрах в пятидесяти от порога приглашала в себя просторная прорубь, как бы антитеза жгучему пару. Прорубь составляла частицу целого — банного рая на озере Имандра, в марте, в румяно-морозное предвечерье, в субботу. Напарившись, надлежало нырнуть.

Вся прелесть жизни, надежда на обновленье — в схождении крайностей, из полымя в лед и обратно.

Первым встал на ледовую стезю самый из всех узловатый. Вид голого человека, идущего по снежно-ледяному целику Заполярья, наводил на мысль об Иисусе Христе.

Первый купальщик, дойдя до проруби, ухнул в нее без заминки, на минуту скрылся из виду. Выпростался наружу, не прибавляя шагу, вернулся в баню, заметно порозовевший, принялся хлобыстаться.

Купаться ходили поодиночке. Когда не осталось ни одного неискупавшегося, кроме меня, я вышел на волю, сразу остыл. Бело-розовое озеро Имандра дальним краем восстало в гряду бело-синих Хибинских гор. Над Хибинами залиловело, заиндевело, как шкура саамского оленя, небо ранней арктической весны.

Можно было вернуться в парную, залезть на полок, остаться тем, кем я был до сего времени, — неискупавшимся в озере Имандра, в мартовское предвечерье, при двадцати градусах ниже нуля. Каждому дается спасительный шанс остаться самим собою и уцелеть, но многих снедает любопытство узнать, в чем предел… и что за пределом.

Я пошел по режущему ноги льду по озеру Имандра; из меня вымораживались последки тепла. Кожа натягивалась на моем костяке, как сохнущая заячья шкурка на распялке.

В спину мне глядело отблескивающее на низком солнце, молчаливое, как темная вода, однако зрячее банное окошко. Я подошел к проруби. Следовало спуститься в нее по вертикально установленной лесенке, сойти из жгуче-колющей стужи воздушного пространства в еще большую стужу маслянистой воды, отразившей первую взошедшую на небе звезду. Я спустился по лесенке в прорубь, без мысли, без вскрика и стона, зная одно про себя: я живой. Знание было зыбко, нетвердо; среда обитания неизведана, как на Венере.

Вода приняла меня, как нелюбая жена постылого мужа. Побыв недолго в купели, напрягся, вышел обратно на лед. Показалось, что потеплело.

Не прибавляя шагу, дошел до бани. Залез на полок. Рудничные мужики наддали пару, чему-то радуясь, споро огуляли меня в два веника. В порывистый банный жар поступило ровное тепло равенства между всеми: искупались в Имандре, как заново родились, как русские люди в крещение на Руси, тысячу лет тому назад.

Общий разговор завязался, воздымался легко, как пар над каменкой. Меня поздравляли:

— Мы не думали, что ты решишься. Как ты шел… это просто умора. Мужики похохатывали, будто их щекотали.

Баня Центрального рудника объединения «Апатит» на берегу озера Имандра в сосняках словно снялась с основания, полетела, настолько стало легко.

Я спросил у рудничных мужиков:

— Что же вы, мужики, прорубь-то так далеко прорубили?

— А мелко у берега, — ответили мужики. — Нырять — так на глубоком месте.