слишком реальными. Завершение, страниц пятьдесят последних, было симфоническим в своем величественном неспешном развертывании, сдержанное, печальное, честное — я прослезился. Не только из-за горькой участи героев, но из-за великолепия замысла, понимания судьбы, любви, сожалений, сердечного сострадания хрупкой человеческой природе.

Я встал из-за стола. Я рассеянно смотрел, как прыгает туда и сюда по лужайке растрепанный дрозд в поисках червяка. Говорю это не в свое оправдание, но никаких планов не было у меня в голове. Я испытывал только опьянение от пережитого с книгой, глубокую благодарность, знакомую всем, кто любит литературу.

Говорю, у меня не было никакого плана, но я знал, что сделаю дальше. Я всего лишь осуществил то, о чем другие только подумали бы. Я двигался, как зомби, отстранившись от собственных действий. И еще сказал себе, что просто принимаю меры предосторожности, что, скорее всего, из моего предприятия ничего не выйдет. Эта формулировка была защитой, спасительной подушкой безопасности. Оглядываясь назад, спрашиваю себя, не послужила ли мне толчком история с подделками Ли Израэл^[2], или «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино, или «Пьер Менар» Борхеса. Или эпизод из прочитанной сколько-то лет назад «Информации» Мартина Эмиса. Из надежного источника знаю, что у самого Эмиса этот эпизод родился за выпивкой в компании другого романиста (дай бог памяти), английского, но с шотландской фамилией.

Я слышал, друзья развлекались тем, что придумывали разные способы, при помощи которых один писатель может погубить жизнь другому. Но тут было другое. Это покажется неправдоподобным в свете дальнейшего, но в то утро у меня и в мыслях не было причинить Джослину вред. Думал я только о себе. Мне нужен был успех.

Я перенес всю пачку на кухню и засунул в пластиковый мешок. Взял такси и поехал на другой край Лондона — там, я знал, на глухой улочке есть копировальная мастерская. Вернувшись, положил оригинал на стол Джослина, запер кабинет, стер отпечатки моих пальцев с ключа и снова спрятал его в ящик с носками.

У себя в гостевой комнате я вынул из портфеля чистый блокнот — мне всегда дарят их на Рождество — и принялся за работу, серьезную работу. Я стал писать попутные заметки к только что прочитанному роману. Под первой поставил дату двухлетней давности. Несколько раз я нарочно отклонялся от темы, развивал идеи, не относившиеся к делу, но все время возвращался к центральному сюжету. Я быстро писал три дня набрасывал сцены и заполнил два блокнота. Я придумал имена действующих лиц, поменял детали их прошлого, их окружение, черты их внешности. Даже ввел кое-какие побочные гемы из моих прежних романов. Даже процитировал себя. Я подумал, не заменить ли Лондон Нью-Йорком. Но потом понял, что не смогу оживить ни один город так, как удалось Джослину. Я трудился усердно и почувствовал, что работа становится подлинно творческой. Ведь это, в конце концов, будет настолько же мой роман, насколько и его.

В оставшиеся дни я напечатал первые три главы. За несколько часов до приезда хозяев я оставил им записку, что вынужден срочно вернуться к себе на совещание экзаменаторов. Вы можете подумать, что я струсил, что побоялся посмотреть в лицо человеку, которого обокрал. Но дело не в этом. Я хотел уехать и продолжать работу. Уже было написано двадцать тысяч слов, и не терпелось гнать дальше.

Дома я честно сказал Арабелле, что поездка была чрезвычайно плодотворной. Я замыслил нечто важное. И хочу посвятить этому летний отпуск. Я работал над книгой весь остаток июля. К середине августа я напечатал первый черновик и сжег на костре в саду ксерокопию. На страницах сделал массу поправок, впечатал кое-какие заметки, и в начале сентября был готов новый вариант. Скажем прямо, это все еще был роман Джослина. Некоторых блестящих отрывков я почти не тронул. Но в романе было уже столько моего, что я испытывал гордость собственника. Я усыпал страницы следами моей индивидуальности. Даже вставил отсылку к моему первому роману — один из героев читает его на пляже.

Мой издатель в ходе одной из безжалостных «разгрузок» от «малоприбыльных» авторов «с глубоким сожалением» меня отпустил. Я был свободен от контракта. Я не стал публиковать роман в интернете, а обратился в старомодное издательство «Яркие книги» — из тех, что печатают авторов за их счет. Это был пугающе быстрый процесс. Через неделю я держал в руках готовую книгу «Она отказалась от танца». Обложка была фиолетовая с тисненым золотым заглавием, выполненным витиеватым рукописным шрифтом, а страницы слегка надушены. Я подписал один экземпляр и заказной бандеролью отправил моему дорогому другу. Я знал, что он его не прочтет.

Со всем этим я разделался к концу сентября, до начала занятий. Осенью, в свободное время, я посылал книгу друзьям, в книжные магазины, в газеты, всякий раз сопроводив оптимистической запиской. Я отдавал экземпляры в благотворительные магазины, чтобы книга хоть как-то расходилась по рукам. Я подсовывал ее на полки букинистических магазинов. Джослин сообщил мне по электронной почте, что отложил «Смятение чувств» и работает над новой книгой. Теперь оставалось только ждать — и надеяться.

Прошло два года. Я, как обычно, наезжал в Хампстед, и по обыкновению мы избегали говорить о своей работе. За это время я не получил ни одного отзыва на «Она отказалась от танца», ест и не считать жены. Роман потряс ее, она негодовала, потом пришла в ярость от того, что его не замечают. Сказала, что мой знаменитый друг должен что-то сделать, как-то помочь. Я спокойно ответил, что просить его мне не позволяет гордость. Приезжая в Лондон, я продолжал подкладывать «Танец» в букинистических лавках. К Рождеству разошлись по свету почти четыре согни экземпляров.

Между моей книгой и выходом в свет «Смятения чувств» прошло три года. Как я и ожидал, друзья говорили Джослину, что это его лучший роман и он обязан его напечатать. Когда роман вышел, пресса, как я и ожидал, в экстазе разразилась сладкими руладами, словно стая певчих птиц. Я затаился, выжидая, когда запущенный мной процесс сам наберет ход. Но, поскольку мой надушенный роман никто не читал, ничего и произойти не могло. Я обязан был дать делу толчок. Я послал свое творение в простом конверте злому