поиграть на аккордеоне. Рядом была живая душа, хотя и пропахшая насквозь горюче-смазочными.

Этой весной впервые заскучал Лазарев на Сахалине. Весна стояла обычная, сахалинская — дожди, туманы. Летать нельзя: облака тащились по крышам. Скука, безделье.

Вот в такие дни думаешь, есть же где-то солнце, тепло, есть большие города, где чисто одетые люди ходят по чистым, нарядным улицам, не дышат воздухом напополам с водой. И еще подумалось Артему: вот ему двадцать семь уже, оглянуться не успеешь, как жизнь пройдет мимо, скрытая от тебя пропахшими морской капустой сахалинскими туманами.

И собираясь в отпуск, Артем взял все свое имущество, даже аккордеон прихватил, на тот случай, если останется на материке. Это не представляло большого труда: весь его скарб уместился в рюкзаке и небольшом кожаном бауле.

Увольняться пока не стал, послушавшись Кузьмича, который советовал не спешить и снова предлагал дом с огородом. После Севера у Лазарева скопилось денег на пять таких домов, и не жилье его интересовало, а то место, где он мог бы распрощаться со своим гордым и постылым одиночеством. Сахалину, Северу Артем отдал восемь лет и теперь затосковал по местам обжитым, родным, по материку. Как никогда еще не тосковал. И тетка, Дора Михайловна, заменившая Артему мать, писала, что хотела бы дожить век возле него, но только не на Сахалине.

Кроме тетки, были у Артема на материке и другие верные точки опоры, например Стас, Станислав Попов, с которым они начинали вместе летать. Сейчас Стас был солидным начальником в Барнаульском аэропорту, он давно звал заехать и обещал помочь в устройстве на работу и с жильем.

Раз в год получал Артем по письму и мороженому гусю из родной деревни Кандыки, затерявшейся посреди Барабы. Письмо и гусь приходили от друга детства Кости Костагурова, и Костя тоже звал Артема приехать, попить кумыса, поохотиться на уток, поглядеть весной на родную степь.

И еще была на материке Женька…

Вчера, едва поздоровавшись с теткой, Артем разыскал Женькино окно во втором этаже дома напротив. На подоконнике лежала раскрытая книга, в уголке сидела большая кукла, узкоглазая японочка-гейша. У Артема заколотилось сердце: вот сейчас Женька отодвинет портьеру, увидит его, узнает, удивится…

Но портьеры не шевелились, кукла-гейша задумчиво смотрела на голую полянку, по которой гуляла старушка с фиолетовым догом. В комнате, видимо, никого не было, и Артему неожиданно пришла мысль пойти в город и на улицах искать Женьку. Мысль фантастическая, нелепая, но почему бы и нет? Недаром на Севере Артема прозвали «счастливчик Лазарев»! За необыкновенное везение в самых немыслимых обстоятельствах.

Город встречал весну, на мостовых пузырились ручьи, улицы кипели по-летнему одетой толпой. Был канун мая, но стояла летняя теплынь, пахло первой травкой.

Дивился Лазарев: некоторые женщины, казалось, только что из постели и, не стесняясь, разгуливали в коротких ночных сорочках. А другие мели уличный асфальт широченным клешем матросских брюк. Прически разных цветов: фиолетовые, сиреневые, цвета пены, а иная, проходя под тополем, нагибалась, чтобы не поджечь его своим капроновым пожаром.

Так же пестро были одеты мужчины: белые штаны в клетку, цветные шорты, толстовки, подпоясанные крученой опоясочкой, на ногах сапоги-бутылки. И бороды — купеческие, мушкетерские, бороды-лопаты, эспаньолки, интеллигентно выхоленные, волосок к волоску. Идет, волоча ноги, расстрига-монах, облапив мини-девочку, оба глядят перед собой и ничего не видят. А то вдруг отшатнешься, заробеешь: валит прямо на тебя сам Лев Толстой, распустив по ветру сивую бородищу до пояса. И лишь потом разглядишь: «Толстому»-то двадцать лет…

На Севере тоже отпускают бороды, но там она — защитница от морозов и гнуса, а тут — украшение.

Вот чего на Севере скудно: украшений. Не к чему вроде заниматься дамским этим делом, все тебя знают, и что у тебя за бородой прячется — всем известно. А тут в бурливом человеческом море каждый человек — загадка.

Устал Лазарев от Севера и радовался всему, что видел. За три года город похорошел, принарядился. На площади фонтанчик в пять струй резвится, голуби плещутся. Мраморный лось топорщит в небо грабли-рога. Крутится в парке чертово колесо, а во всех этажах стеклянного куба-парикмахерской рядами сидят женщины под колпаками. Три года назад ничего этого не было. И публика вроде выглядела победнее, попроще одетой. И от одежды, что ли, красивых женщин, казалось, стало больше.

Несло Артема людским потоком бог весть куда, с улицы на улицу, вверх, вниз. И он верил, что найдет, встретит Женьку.

Ходил Артем по улицам и думал, что уж под завязку хватил того, что вот эти бородачи-красавцы называют экзотикой, романтикой. Дважды обрезал двигатель, приземляясь где придется, один раз на болоте, едва успел из кабины выскочить. Отдал тундре он два пальца на левой ноге, когда пурговал, занесенный снегом. И над морем блудил, и чуть не сгорел в грозе над сахалинскими сопками.

Но пока не утонул, не сгорел, не замерз, только ведь когда-то и надоест судьбе баловать его.

А хорошо, наверное, жить в таком городе. Стас поможет устроиться в городском аэропорту, и летай себе над обжитыми местами, не полеты — туристские прогулки!

Вдоль проспекта — аллея из молодых сосенок: густые двадцатилетки вольно разбросались над тротуаром. Лазарев отметил про себя: посажены сосенки лет пятнадцать назад и хорошо принялись. Любил Артем деревья за их послушность, беззащитность. Ничего они у тебя не просят, лишь отдают бескорыстно, дарят тебе все, чем богаты.

Лазарев погладил по теплой коре одну пышную зеленую красавицу. На каждой ее ветке, как огоньки на канделябре, горели уже ростовые свечечки.

Увлечение Лазарева — сажать дикие деревья. Не хилые сластены-яблоньки, не смородину-малину ради банки варенья, а благородный кедр, веселую барышню-сосенку да буйную иву-чозению. Во многих портах, куда Артема заносила судьба, поднимается куртиночка-другая каменных березок, молодых сосенок (саженцы он покупает или просто ворует в питомниках). Тянутся изо всех сил щеголихи — серебристые елочки, будто обмакнутые в самую голубизну неба. Мечтал Артем посадить и вырастить на Сахалине хотя бы с полдюжины тисов, чтобы жили они после Лазарева тысячу лет.

По обеим сторонам проспекта за рядами сосен — перепоясанные рядами балконов разноцветные дома. Белый двенадцатиэтажный брус с лоджиями оказался гостиницей. У подъезда, как возле летка улья, роилась толпа иностранцев. Сквозь крикливую их пестроту шла навстречу Лазареву девушка в легком белом пальто. Из-под шляпки водопадом ниспадали на плечи белые