путеводителя по Петербургу В. Курбатов, «убожество» Охты было
«живописным контрастом... с великолепными постройками Смольного на
другом берегу».
Со второй половины XIX века город стал утрачивать свой прежний
«стройный вид». Улицы застраивались многоэтажными доходными домами,
магазинами, зрелищными заведениями, ресторанами. «Петербург за последние
пятьдесят лет не тот, что прежде. Он както повеселел, не к лицу помолодел.
Нева по-прежнему несет свои полные воды... по-прежнему в огромных стеклах
Зимнего дворца отражается блеклая заря белых ночей, по-прежнему лепятся
громады Биржи, Академии наук, Исаакия, Сената, Адмиралтейства, но вокруг
всего этого Рима и Вавилона растет какая-то подозрительная трава с
веселенькими цветочками, воздвигаются какие-то огромные дома с приятными
роскошными фасадами, открываются залитые светом магазины, наполненные
всякой мишурной дрянью, — происходит что-то неясное, что-то даже
неприличное», — писал в журнале «Мир искусства» Александр Бенуа.
Особенно возмущали любителей и знатоков старого Петербурга доходные
дома, которые были построены на невской набережной рядом с
Адмиралтейством, — «громады в разных стилях, от русского до ренессанса».
Здания эти, выстроенные во второй половине XIX века, скрыли
Адмиралтейство, ранее выходившее на Неву, и Петербург лишился едва ли не
лучшего из ансамблей. Одним из таких уродливых зданий был и Панаевский
театр. Свое название он получил от имени владельца В. Панаева (позднее театр
назывался «Зимний Буфф»).
Рядом с Адмиралтейством был когда-то великолепный гранитный спуск,
украшенный скульптурами львов. Гордые гранитные львы отражались в воде, и
петербуржцы любовались отсюда «державным» течением Невы, на
противоположном берегу которой высились зеленое с башенкой здание
Кунсткамеры, величественное здание Академии наук с белой колоннадой. Когда
построили театр, изваяния львов установили Дальше, за Дворцовым мостом.
Здание театра, построенное в псевдорусском стиле, было украшено
многочисленными кокошниками, громоздившимися один над другим. Рядом с
театром располагалась большая пристань. Театр сгорел во время пожара в 1917
году, а гранитный спуск восстановлен на прежнем месте.
В Панаевском театре не было постоянной труппы, помещение сдавалось
внаем. 29 августа 1894 года в «С.-Петербургских ведомостях» появилось
сообщение: «Панаевский театр снят под оперные спектакли Товариществом, во
главе которого стоят капельмейстер Труффи, баритон г. Миллер и бас г. Поляков-
Давыдов».
Дирижер Иосиф Антонович Труффи, симпатизировавший Шаляпину,
предложил ему вступить в только что организованное Оперное товарищество,
состоявшее в основном из провинциальных певцов. В репертуар Товарищества
входили наиболее популярные оперы, широко известные по всей России:
«Трубадур», «Аида», «Травиата» Дж. Верди. «Жизнь за царя» М. Глинки,
«Африканка» Дж. Мейербера, «Кармен» Ж. Бизе, «Фауст» Ш. Гуно, «Паяцы» Р.
Леонкавалло и другие. Шаляпин принял приглашение.
Неуютное помещение сразу не понравилось певцу. Но встретили его
хорошо, и в первом же спектакле, 18 сентября 1894 года, он пел Мефистофеля в
«Фаусте» Гуно.
Певец сразу был замечен критикой. 20 сентября газета «Новое время»
писала: «Приятный бас у г. Шаляпина («Мефистофель»), силы этого певца,
кажется, невелики, под конец спектакля его голос звучал утомленно в сцене в
церкви и в серенаде, которую его, однако, заставили повторить».
В новой премьере 17 октября — опере Мейербера «Роберт-Дьявол» —
Шаляпин пел Бертрама. Рецензент «Нового времени», выделив Шаляпина из
прочих исполнителей, назвал его пение «сравнительно недурным».
В пору работы в Панаевском театре с Шаляпиным познакомился художник
Константин Коровин, с которым впоследствии они стали близкими друзьями.
«Молодой человек, — описывал свое первое знакомство с певцом Коровин, —
одетый в поддевку и русскую рубашку, показался мне инородцем, — он походил
на торговца-финна, который носит по улицам мышеловки, сита и жестяную
посуду. ...На другой день я зашел в Панаевский театр, где увидел этого молодого
человека, одетого Мефистофелем. Движения резкие, угловатые и
малоестественные. Он не знал, куда деть руки, но тембр его голоса был
необычайной красоты и какой-то грозной мощи.
Уходя, я взглянул на афишу у входа в театр и прочел: „Мефистофель —
Шаляпин"».
Однажды Коровин с друзьями поехал к Шаляпину на квартиру. «...Он жил
на Охте, снимая комнату в деревянном двухэтажном доме, во втором этаже у
какого-то печатника, — вспоминал Коровин. — Когда мы постучали в дверь,
отворил сам печатник, рыжий сердитый человек. Он смотрел подозрительно и
сказал:
— Дома нет.
— А где же он, не знаете ли вы?..
— Да его уж больше недели нет. Черт его знает, где он шляется. Второй
месяц не платит. Дает рублевку. Тоже жилец! Придет — орет. Тоже приятели у
него. Пьяницы все, актеры. Не заплатит — к мировому подам и вышибу. Может,
служба у вас какая ему есть? Так оставьте записку.
Помню, в коридоре горела коптящая лампочка на стене. Комната Шаляпина
была открыта.
— Вот здесь он живет, — показал хозяин.
Я увидел узкую, неубранную кровать со смятой подушкой. Стол. На нем в
беспорядке лежат ноты. Листки нот валялись и на полу, стояли пустые пивные
бутылки».