командира с громким рыданием.

Через минуту командир посмотрел удивленно.

— Что случилось? — прошептал как-то иначе.

— Друг командир, надо идти, вставайте!

— Я не могу.

И потихоньку, разумно начал обдумывать положение. В итоге они пошли-таки. Собственно, нельзя сказать, что пошли. Они тащились, почти ползли. Мальчишка едва держался на своих опухших ногах, да одна только тяжесть оружия, его и командира, была для него непосильным грузом. Одеялом, котомкой и непромокаемым плащом нагрузил Бровка, но это мало помогало. Главным грузом был раненый командир, которому все геройские усилия воли не могли заменить сил и здоровья. Он стиснул зубы и тащил, тащил свое тело. Казалось, он уже не в силах соревноваться со смертью. Каждый шаг был такой мукой, что единственным желанием было лечь и в конце концов отдохнуть, не чувствовать ничего, не мучиться так страшно. Только Михайликовы блестящие глаза, устремленные на него умоляюще, с любовью, с выражением твердого приказа, смущали его. Шел, садился, спотыкался, цеплялся за стволы и ветви и лез, а когда уже катился в бездну без сил, тогда появлялась маленькая горячая ладонь и тянула его — тянула в жизни, в борьбу.

Но и Михайликовы силы исчерпывались.

В глубоком овраге, который пересекал их путь, парень, поднимая командира, упал, сам повалился на его тело. От усталости и боли уже не мог подняться. Его опухшие ноги сделались тяжелыми, и на глаза падал какой-то сладкий сон.

Миша не знает, как долго он лежал.

Где-то недалеко забрехал собака, в отдалении отозвался второй, третий. Миша вздрогнул и улыбнулся. Неужели село?

— Село, деревня... — шептал и дергал командира за одежды.

Но командира это совсем не интересовало. Он был безучастен, без сознания. Миша взял его под руки и поволок. Полз на руках и ногах, останавливался, снова полз и влек большое безвольное тело, как влечет маленькая муравей куда большую от него былинку на строительство своего дома.

Черный туман, пеленающий все вокруг, медленно серел. В селе пели петухи. За излучиной дороги виднелись дома...

У тетки Докии что-то слегка царапнулось в окно. Светало, и тетка уже не спала, она стояла посреди комнаты и вполголоса молилась, часто крестясь и слегка кланяясь.

"Может солдаты уходят из засады?" — мелькнуло у нее в голове.

— Кто там? — спросила, не подходя к окну.

— Свои... Пустите, пустите, тетя...

— А ты чей будешь? — начала тетка Докия, взглянув в окно, и не кончила. — Свят, а это что?

— Мы из отряда, тетя, — опершись о стену, с трудом произнес Миша. Командира он положил на снег.

Тетка открыла настежь двери. Под ногами шмыгнул Бровко и по-хозяйски сел посреди дома, твердо убежден, что путешествию конец. Тетка потянула Мишу в дом.

— Спрячься здесь, потому что еще кто-то увидит. Что вы за люди?

— Да из отряда, с гор, тетя. Мы знаем вашего станичного Хмару, — с трудом говорит Миша. У него кружится голова, он упал бы здесь сразу...

"Тетя не верит нам..." — думает парень и продолжает:

— Мы бились в Сокольниках, не слышали? Там станичный Крук... — Миша видит перед глазами снова много красочных мушек. Его ноги гнутся, он чувствует, что падает...

Когда Миша проснулся, ему было очень тепло на подушке и под периной, только в груди хрипело и ноги и руки очень болели. Парень не проснулся бы, но кто-то положил ему на голову холодную руку. Он увидел над собой заплаканные глаза.

— Это вы, мама? — шепнул он.

— Он в сознании, Боже мой! — воскликнула радостно женщина, и Миша вздрогнул. — Нет, детка, я не твоя мама. Ты у меня, у тети Докии, но лежи спокойно, как в доме возле мамы своей, лежи.

Миша смотрит перед собой и хочет что-то вспомнить. Он рассматривается вокруг. В углу сидит какая-то небольшая девочка, устремив на него большие глаза. Она насупилась, но не отзывается. Миша вспомнил сову, которую однажды видел. Его окутывает отвращение. Такая девочка! Миша еще что-то хотел вспомнить...

XIV

Уже весна. Миша впервые встал с кровати. Он перенес тяжелое воспаление легких и чуть не потерял отмороженные ноги. Также и с руками была беда. Но молодость и тетя Докия победили-таки болезнь. Миша, хоть еще бледный, почти прозрачный, живет и будет жить.

Теперь он имеет другую проблему. Он совсем отбился от отряда, о котором ничего не знают ни в станице, ни в "кусте". Миша знает только, что раненого командира немедленно взяли какие-то курьеры и повезли в санях.

Что было дальше, жив ли он, здоров ли, никто не может узнать.

Тетка Докия очень к Мише добра. Она обращается с ним, как с родным.

— Бог за то вознаградит моего ребенка! — говорит она, и тогда долго думает о своем сыне, который тоже в УПА. Только эта ее девочка не благоволит к Мише, она его боится и всегда смотрит исподлобья, как сова.

Тетя Докия часто вспоминает Мишина маму, которая там бедная сокрушается. Миша в горячке часто звал ее. Теперь он хотел бы как-то дать ей о себе знать.

Как-то в воскресенье тетка пошла в церковь. В доме было чисто и тихо, сквозь окна потоком лилось весеннее солнце. На окне, лениво растянувшись, мурлыкал кот. Белая бабочка, думая, что уже лето, пытался вырваться сквозь стекло на улицу.

Миша вытащил из сундука бумагу, перо и чернила, разложил все это перед собой и, склонив голову набок, принялся писать письма:

"Дорогая Мама! Прежде всего доношу вам, что я цел и здоров. А должность у меня такая, как у Полкового Ивана покойника была или у покойника стрийкового{6} Василия. Очень мне на ней понравилось, а больше всего потому, что я знаю, что делаю так, как лучшие работники. Иногда было мне тяжело, Мамунцю. Если бы вы были со мной, то плакал бы, а так, где там! Был я страшно больной, но хуже, что лишился своего директора. Потерял его и не знаю, найду ли, а такой хороший был, как отец родной. Не знаю, что я на свете буду без него делать. Теперь я нанялся здесь у одной хозяйки. Когда я болел, то она ходила за мной так, как вы, Мамунцю.

Напишите мне еще, Мамунцю, о тех непрошеных гостях, что к нам понаехали, не обижают ли они вас из-за меня, и кто из наших ребят жив еще, а кто неожиданной смертью умер, как дядя Мирон или Стефко с лугов. Больше писать нечего, только прошу, ждите, когда приду к вам с директором и всеми нашими чиновниками. А если не приду, то не плачьте, ибо еще не такие не возвращаются.

С этими словами будьте здоровы и благословите меня.

Ваш сын".

XV

На третье воскресенье прилетели ласточки и пришло Мише письмо:

"Мой сын сладкий! Когда я услышала тогда, что в селе был этот твой директор, сразу подумала, что ты полетел за ними, но не могла ничего узнать. Ой, сыночек мой, ты такой маленький и один-одинокий. Не знаю, как ты там теми ножки за ними успеваешь и как теми ручками свою тяжелую чернильницу носишь. Все это твое письмо я