внезапное возвращение после бешеной ночной скачки породило и беспокойство, и бурю шепотом передаваемых слухов.

Гром подков приближался в слабых лучах восхода солнца - света, всегда приглушенного из-за близости Оплота к сердцу силы Матери Тьмы - и становился все громче, пока не пролетел под сводом ворот и не отозвался во дворе. Шлепнулась на мостовую красная дорожная глина. Высоко задрав шею под натянутыми крепкой рукой хозяина поводьями, боевой конь Каларас остановился, вздымая бока; пена текла по гладкой шее и груди. Это зрелище заставило замереть подбежавших конюших.

Управлявший чудесным животным грузный мужчина спешился, бросив спутанные поводья, и без лишних слов прошагал в Великие Покои. Слуги разбегались с его пути всполошенными цыплятами.

Ни намека не эмоции не было на лице лорда, но эта особенность была известна и потому никого не удивила. Драконус ничего не выдавал наблюдателям; возможно, именно загадка этих очень темных глаз и была истоком его власти. Подобие его, созданное рукой великолепного художника Кедаспелы из Дома Энес, украшало почетное место в Зале Портретов Цитадели; воистину, рука гения сумела схватить непостижимость лица Драконуса, намек на нечто за пределами совершенных черт лица Тисте Анди, на глубину за этим доказательством чистоты крови. Это было лицо мужчины, ставшего королем во всем, кроме титула.

Аратан стоял у окна Старой Башни; эту позицию он занял, едва услышав возвещавший неминуемое возвращение отца колокол. Он видел, как Драконус въезжал во двор, глаза ничего не упускали, одна рука у губ, чтобы привычно скусывать кожу и кусочки мяса с кончиков пальцев (они были вздувшимися и покрасневшими от вечных язвочек, а иногда и кровоточили, пачкая ночами простыни). Он изучал движения Драконуса: как могучий воин спешился, небрежно передав Калараса грумам, как вошел в двери.

Трехэтажная башня господствовала над северо-западным углом Великих Покоев; главный вход был справа, невидимый из верхнего окна. В такие мгновения Аратан замирал, сдерживая дыхание, напрягая все чувства ради мгновения, когда отец пересечет порог и поставит ногу на голые камни вестибюля. Он ждал изменения атмосферы, трепета старинных стен здания, тихого грома появления Владыки.

Как всегда, ничего такого не случилось. И Аратан не знал, его ли это неудача или сила отца запечатана за впечатляющей наружностью, за уверенными глазами, сдержана с почти совершенным мастерством. Он подозревал первое - он же видел реакцию остальных, напряженные лица высокородных, смущение низших сословий (иногда эти чувства сражались внутри одного индивида). Драконуса боялись, и причину Аратан не мог понять.

Честно говоря, он не ожидал от себя такой чувствительности. Он же был побочным сыном. Он никогда не знал матери, даже имени ее не слышал. За семнадцать лет он едва двадцать раз был с отцом в одной комнате. Конечно, не более того. И Драконус ни разу с ним не говорил. Ему не выпадало привилегии обедать в главном зале; он учился отдельно и осваивал воинские умения вместе с новобранцами дом-клинков. Даже в дни и ночи после того, как он чуть не утонул, на девятую зиму жизни попав под лед, его осматривал целитель стражи, его не посещал никто, кроме трех младших сводных сестер, да и те посмотрели из-за двери - трио круглых лиц с распахнутыми глазенками - и тут же с визгом сбежали в коридор.

Такая реакция сказала Аратану, что он невообразимо уродлив; несколько лет он пребывал в этом убеждении, привыкнув скрывать лицо рукой, и вскоре касание собственных пальцев стало единственным доступным ему знаком утешения. Теперь он не верил, что уродлив. Просто... обычен, на такого и глядеть не стоит.

Хотя никто не говорил о его матери, Аратан знал, что именно она дала ему имя. Убеждения отца в этом вопросе были гораздо суровее. Он внушил себе, что помнит мать сводных сестер, объемистую грузную женщину со странным лицом - она то ли умерла, то ли уехала вскоре после отлучения тройни от груди, хотя позднейшие замечания наставника Сагандера намекали, что то была лишь кормилица, ведьма из Бегущих-за-Псами, что обитают за Одиночеством. И все же он предпочитал думать о ней как о матери девочек, слишком мягкосердечной, чтобы дать такие имена - имена, на вкус Аратана, сковавшие сестер словно проклятие.

Зависть. Злоба. Обида. Они редко составляли ему компанию. Пролетали быстро, словно замеченные краешком глаза птицы. Шептались за углами коридоров, за дверями, мимо которых он проходил. Очевидно, они видели в нем источник великого развлечения.

Сейчас, в первый год совершеннолетия, Аратан увидел в себе пленника или заложника, каких берут по традиции Великие Дома и Оплоты, скрепляя союзы. Он не из фамилии Драконс; хотя никто не делал секрета из его происхождения, само равнодушие лишь подчеркивало его никчемность. Семя брызжет куда хочет, но предок должен поглядеть ребенку в глаза, чтобы сделать своим. А этого Драконус не сделает. К тому же в нем мало крови Тисте - ни светлой кожи, ни высокого роста, а глазам, хоть и темным, недостает ртутной изменчивости чистокровных. В этом он похож на сестер. Где же отцовская кровь?

Скрыта. Она каким-то образом скрыта внутри.

Драконус его не признает, но для разума Аратана это не стало причиной печали. Мужчина ты или женщина, когда кончается детство, нужно встретиться с миром и занять свое место; а в этом ты всецело зависишь от собственных усилий. Созидание мира, его веса и ткани, позволяет проявить силу твоей воли. В этом смысле общество Куральд Галайна было истинной картой талантов и способностей. По крайней, мере, наставник Сагандер повторяет это почти ежедневно.

Как при дворе Цитадели, так и в отделенных селениях нельзя притвориться. Жалкий и бездарный не найдет места, где может скрыть свои неудачи. "Таково правосудие естества, Аратан, а оно по любой мерке превосходит правосудие, скажем, Форулканов или Джагутов". У Аратана не было серьезного повода считать иначе. Лишь такой мир, столь усердно воспеваемый учителем, он знал.

Но все же... сомневался.

Ноги в сандалиях застучали по спиральной лестнице позади, и Аратан повернулся в некотором удивлении. Он давно объявил башню своей, сделал себя лордом пыльных паутин, теней и отзвуков. Лишь здесь может он быть собой, и никто не посмеет оторвать руки от лица, не посмеется над истерзанными ногтями. Никто не навещал его здесь; колокола дома призывали его на уроки или обеды, он измерял дни и ночи по их приглушенным звонам.

Шаги приближались. Сердце застучало в груди. Он отвел руку ото рта, вытер пальцы о тунику и встал лицом к проему лестницы.

Показавшаяся фигура заставила его вздрогнуть. Одна из сводных сестер, самая низенькая -