десятилетия, на всем протяжении которых страну раздирали политические распри, разоряли бесконечные войны и потрясали то и дело вспыхивавшие мятежи и восстания.

Молодость Браза Кубаса пришлась на мрачный период правления Педро I, яростно боровшегося против конституционных свобод за восстановление абсолютистской монархии. Зрелость — на не менее мрачную эпоху регентства (1831–1840), эпоху постоянных политических междоусобиц и внутрипартийных раздоров. Экономика страны не выходила из состояния упадка, в торговле царили иностранцы, огромная масса негров по-прежнему пребывала в рабстве.

Духовная жизнь Бразилии также не могла обрести должной глубины и самостоятельности. По свидетельству русского дипломата С. Г. Ломоносова, проведшего в Бразилии двенадцать лет (с 1836 по 1848 г.), «умственное воспитание в стране довольно запоздало. Лучшим доказательством могут служить люди, действующие более других на виду. Так, красноречие в палатах напыщенно и полно безвкусия. Ученые общества ограничиваются переводом французских, редко английских, сочинений. Одаренные живым и острым умом, бразильцы могли бы идти далее; но юноши здесь слишком рано пускаются в свет, не доучившись порядочно»^[1].

В подобной атмосфере меркли идеалы и иллюзии, вызванные к жизни патриотическим подъемом 1822 года. Вынужденная остановка на историческом пути гасила «души прекрасные порывы», подменяя их честолюбивым соревнованием и поселяя в молодых сердцах разочарование и усталость.

Вся дальнейшая история Браза Кубаса — это история его бесплодных усилий и неизбежных неудач. Он во всем останавливается на полдороге, ибо у него нет стимула бороться за осуществление своих желаний. Он достаточно умен, чтобы понимать их ничтожность, понимать, что рождены они мелким честолюбием, ложным сознанием собственной исключительности. Однако более высокие побуждения ему недоступны: воля Браза Кубаса парализована воспитанием, богатством, отсутствием идеалов. Воспитание сделало его эгоцентристом, богатство приучило к праздности, отсутствие идеалов сообщило всем его начинаниям характер ревнивого, завистливого соперничества.

Он мечтает о чистой любви, о семье, о сыне, но не решается жениться на девушке, которая могла бы составить его счастье, — еще бы, ведь она незаконнорожденная, да к тому же хромоножка, — и его мечты, как в кривом зеркале, уродливо искажаются в отношениях с Виржилией, его бывшей невестой, вышедшей замуж за его соперника. Браз Кубас становится не мужем, а любовником Виржилии и вынужден довольствоваться зрелищем ее семейного счастья, от которого Виржилия и не думает отказываться. Постепенно Браз Кубас убеждается, что его возлюбленная — лживое, эгоистическое и расчетливое существо, и чувство его к ней, поначалу искреннее и пылкое, мало-помалу перерождается в хвастливое самоупоение ловеласа, завоевавшего любовь светской красавицы. Связь его с Виржилией бесконечно далека от истинных любовных отношений, и столь же далеки от подлинной деятельности общественные устремления Браза Кубаса. И политика и литература для него лишь средство добиться успеха и славы. Во всех своих начинаниях он потребитель, эгоцентрист, мелкий честолюбец. И в этом он подобен окружающему его обществу ограниченных и невежественных политиканов, бездарных писак и светских бездельников. Но, в отличие от них, Браз Кубас образован (он кончил Коимбрский университет и, хотя учился там «чему-нибудь и как-нибудь», все же может считаться «ученым малым»), он много путешествовал, много читал, сам пишет и даже «достиг некоторой известности как публицист и поэт». Его скептический ум позволяет ему осознать и ничтожество окружающих его людей, и низменность их интересов. Однако это сознание, возвышая Браза Кубаса над окружающей его средой, одновременно выхолащивает его честолюбие, превращая его в «каприз, желание чем-то себя развлечь» (а ведь честолюбие для Браза Кубаса — единственное, что еще позволяет ему одолевать душевную усталость и ипохондрию). Лишенное же необходимой глубины и силы честолюбие «не может рассчитывать на безусловный успех, а потому еще горше тоска, обида и разочарование». Каждая неудача все больше парализует волю героя, и с каждым разочарованием все сильнее разъедает его душу горечь, хандра, завистливая злоба. Он презирает и ненавидит общество, в котором преуспевают ловкие и беспринципные ничтожества и в котором даже он, плоть от плоти этого общества, одинок и обречен на жизненную неудачу только потому, что хоть как-то возвышается над средним уровнем. Но он будет жить среди этих людей, покуда паралич воли и рак души не превратят его в живого мертвеца — «писателя-покойника». И тогда он предаст проклятию породивший и погубивший его мир и в своем отчаянии и неверии отождествит его со всей вселенной и назовет всю историю человечества «печальным и смешным зрелищем».

Так заканчивается история Браза Кубаса. В его исповеди мы действительно обнаружим «сгусток злобного сарказма», но это сарказм «живого трупа», а не живого человека. Начав свою исповедь с конца, с момента своей духовной и физической смерти, с отрицания, злобного самонеуважения, презрения ко всему и ко всем на свете, герой постепенно возвращается к воспоминаниям о том, каким он был когда-то. И тогда в его исповеди мы находим и восторги первой любви, и горечь обманутых надежд, и стыд за бессмысленно прожитые годы, и попытку самооправдания, и даже смешанное с удивлением «почтение к своей особе», в которой вдруг проснулась запоздалая потребность «приносить пользу другим людям», — словом, всю гамму чувств живого человека, все индивидуальные приметы конкретной человеческой жизни. Но при этом отождествлять личность Браза Кубаса с личностью Машадо де Ассиза было бы столь же нелепо, как отождествлять Пушкина с Онегиным, Лермонтова с Печориным, Гончарова с Обломовым. Машадо де Ассиз придал герою черты своего современника и, разумеется, какие-то собственные черты. Но исповедь героя является авторской лишь в той степени, в какой автор выразил в ней свое отношение к герою и окружающей его действительности. И в этом смысле исповедь не таит в себе никакой загадки, ибо автор выносит отчетливый приговор и своему герою, и обществу, способному порождать таких «героев». Но одновременно Машадо де Ассиз называет причины, под влиянием которых его герой сделался циником и пессимистом, и в его отношении к нему, кроме осуждения, мы чувствуем боль и сострадание. Цинизм и «вселенский», вневременной пессимизм Браза Кубаса также неправомерно было бы приписывать самому Машадо де Ассизу: цинизм прежде всего равнодушен, а обнаженность, с которой писатель