рассказывали, каких небылиц и нелепых историй, наверняка забавы ради или для острого словца. Когда началась «культурная революция», распространился слух, будто Фанат в ходе «установления революционных контактов» на местах допустил серьезную ошибку и под конвоем был препровожден обратно в школу. После всего услышанного о нем я сильно сомневался, что его вообще могли отправить на установление контактов, тем более что он не прокормил бы себя в деревне, это было ясно. Но молва о том, что он все-таки там был и его использовали как наводчика, подбрасывая время от времени немного денег, которые он, ничего не подозревая, спокойно принимал, упорно держалась, пока наконец картина не прояснилась. Так вот, приехав на новое место, он сломя голову несся туда, где обычно собирались шахматисты. Понаблюдав за игрой, вызывался сыграть с победителем. Косясь на его неказистую внешность, с ним после долгих препирательств нехотя садились играть. Фанат играл молча, быстро, словно не задумываясь, передвигал фигуры. Соперник после нескольких ходов покрывался испариной, и в тот самый момент, когда от его бравады не оставалось и следа, а болельщики в озадаченном молчании смыкались плотнее, не решаясь больше лезть со своими советами, дружки Фаната, которые разъезжали вместе с ним, принимались шарить по карманам. Заядлые шахматисты были слишком захвачены игрой, чтобы заметить, как кошельки меняют хозяев. После третьей партии все только чесали в затылках, а Фанат, новоявленный король шахмат, вызывал желающих на поединок. И всегда находились храбрецы, желающие с ним сразиться, но Фанат всегда побеждал. Бывало и так, что целой оравой играли против него одного. Фанат и тут не сбавлял темпа, поторапливая своих незадачливых партнеров, которые с пеной у рта спорили из-за каждого хода. Так, за шахматной доской он, случалось, проводил целые дни. Но вот зрители начинали расходиться, кто-то обнаруживал пропажу, и поднимался скандал. Потом те, что подогадливее, стали исподтишка наблюдать за происходящим, засекли воришку, проследили, как он вечером уходил вместе с Фанатом, и, заключив из этого, что они действуют заодно, задержали, связали и сдали на дознание цзаофаням^[3]. Сбитый с толку, Фанат давал самые бестолковые показания, вроде того, что деньги ему давали из жалости, откуда они — он не знал и вообще интересовался только шахматами. Так ничего и не добившись, его после допроса под стражей отправили в школу.

Потом говорили, что Фанат через знакомых искал сильных игроков в городе, поскольку у нас в провинции ему уже не с кем было совершенствовать свое мастерство, и что однокашник познакомил его со своим отцом — шахматной знаменитостью. Тот без лишних разговоров посадил Фаната решать сложную шахматную композицию Сунской эпохи. Фанат долго думал, потом ход за ходом пришел к точному решению древнего этюда. Пораженный мастер заявил, что готов взять его к себе в ученики.

«А сами вы решили эту задачу?» — внезапно спросил Фанат.

«Нет».

«Тогда чему я могу у вас научиться?»

Фаната попросили покинуть дом.

«Твой друг — самонадеянный гордец, — заявил шахматист сыну. — Шахматное мастерство неотделимо от нравственных качеств, он загубит свой талант, если и впредь будет себя вести подобным образом».

Как-то Фанат познакомился со старым сборщиком макулатуры, заядлым шахматистом. Они играли три дня подряд, и Фанат выиграл всего одну партию. Чтобы освободить старика от тяжкого физического труда, он взялся собирать вместо него использованную бумагу и старые дацзыбао. И однажды по неосторожности сорвал только что вывешенный одной из групп цзаофаней «призыв к оружию». Его тут же схватили, обвинив в принадлежности к враждующей группировке, которая, как говорилось в написанной по этому поводу листовке, «строит козни и вынашивает дьявольские планы», но «чаша терпения переполнилась, и против нее объявлен поход!». «Враждующая группировка» в свою очередь не дремала, организовав побег Фаната из-под стражи, и, прикрываясь его именем, нанесла контрудар. Имя Фаната — Ван Ишэн — запестрило во всех уличных дацзыбао. О нем узнали революционные бойцы, съехавшиеся к нам из разных провинций для обмена опытом, и стали наперебой приглашать к себе для участия в турнирах со знаменитыми странствующими шахматистами. Мастерство Фаната крепло в этих поединках, но, к сожалению, страна была охвачена революцией, иначе, кто знает, не ждал ли его выдающийся успех на этом поприще.

Узнав, с кем он играет, мой сосед притих. А Ван Ишэн после слов моего однокашника заметно приуныл. Я тоже его не щадил.

— Сестренка пришла тебя проводить, а ты, вместо того чтобы поговорить с ней, пристал ко мне как банный лист со своими шахматами!

— Что можешь ты знать о наших делах? Живешь хорошо. Небось мать с отцом отпускать не хотели, — возразил Ван.

Я растерялся.

— Мои родители… давно на том свете.

К великой моей досаде, приятель стал расписывать мои злоключения. Я резко его оборвал.

— Как же ты жил эти два года? — задумчиво спросил Ван Ишэн.

— Перебивался кое-как.

— Нелегкое это дело, — вздохнул он. — Денек не поешь, — все комбинации перепутаешь. Но я думаю, при жизни родителей у тебя все было благополучно.

— Твои, видно, живы, вот ты и разглагольствуешь, — отмахнулся я.

Приятель постарался переменить тему разговора.

— Фанат, все равно достойного соперника у тебя нет, пошли, сыграем лучше в карты.

Тот усмехнулся:

— В карты я вас и во сне обыграю.

В пути я стал замечать, как постепенно между мной и Ван Ишэном, несмотря на некоторую настороженность и скованность, росло доверие и сочувствие, рожденное одинаковым жизненным опытом. Он без конца расспрашивал меня о моей жизни, особенно после смерти родителей. Я в двух словах ему рассказал, но он дотошно пытал меня о всяких мелочах, больше всего о еде. Стоило однажды упомянуть о том, что мне пришлось как-то целый день голодать, как он нетерпеливо спросил:

— Совсем-совсем ничего не ел?

— Ну да, ни крошки.

— А как ты потом поел?

— Случайно. Школьный товарищ, собирая ранец, вытряхнул из него разное барахло, в том числе черствую как камень булку. Она тут же на столе раскрошилась, и я, пока мы болтали, умял все крошки. Но лепешка, само собой, сытней булки.

Он согласился с моим мнением о лепешках, но продолжал допекать вопросами:

— А в котором часу ты съел булку? Ночью?

— Э нет, вечером, часов в десять.

— Ну а на следующий день что ты ел?

Меня с души воротило от этих вопросов. Кому охота, скажите на милость, ворошить прошлое, да еще копаться в унизительных подробностях? Эта жизнь, так непохожая на прежнюю, и без того