Густав Майринк Болонские слезки

Вы видите того уличного торговца со спутанной бородой? Его зовут Тонио. Сейчас он пойдет к нашему столику. Купите у него что-нибудь — маленькую гемму или пару болонских слезок. Как, вы не знаете? Это такие стеклянные капли, но стоит сломать тонкий, как волосок, кончик — и они брызнут крошечными осколками, похожими на кристаллики соли. Забава, не более. Но обратите внимание на выражение его лица!

Не правда ли, во взгляде этого человека есть что-то трагичное? А его глуховатый голос, когда он предлагает свой товар: болонские слезки, плетеный женский волос? Никогда не скажет он — плетеное стекло, всегда — женский волос. Я расскажу вам его историю, только не здесь, в этом убогом трактире, а по дороге домой, где-нибудь у озера, в парке.

Его историю я уже не смогу забыть никогда, и не потому, что он был моим другом — да-да тот, кого вы сейчас видите как уличного торговца и который уже не узнаёт меня… Можете мне поверить, мы были настоящими друзьями — раньше, когда он еще был по-настоящему жив и безумие еще не овладело его душой… Почему я ему не помогаю? А разве в его ситуации возможна помощь извне? Неужели вы не понимаете, что ослепшей душе поводырь не нужен, у нее свой собственный таинственный путь, которым она медленно, на ощупь пробирается к свету, быть может к какому-то неизвестному, ослепительному сиянию. Ведь, предлагая посетителям болонские слезки, Тони — его душа — инстинктивно нащупывает путь к спасительному воспоминанию! Сейчас вы услышите эту историю. Только пойдемте отсюда.

Как сказочно искрится озеро в лунном свете!

И тростник на том берегу! В сумерки так темно — как ночью! И тени вязов уже уснули на водной глади — там, в бухте!

Летними ночами, когда ветерок, что-то нашептывая, крадется в камыше и сонные волны лениво плещут под корни прибрежных деревьев, я, сидя на этой скамейке, мысленно погружаюсь в чудесные таинственные глубины озера и вижу мерцающие переливы рыб, когда они тихо, во сне, шевелят красноватыми плавниками, вижу древние, поросшие зеленым мхом камни, причудливые коряги, топляки и отраженное свечение раковин на белой гальке.

Не лучше ли лежать там, внизу, на мягчайшем ложе колышущихся водорослей, забыв о желаниях и снах?!

Но я хотел вам рассказать о Тонио.

Все мы жили тогда в городе; Тонио — это только мы его так называли, на самом деле у него другое имя. Наверное, и о прекрасной Мерседес вы ничего не слышали? Рыжеволосая креолка с необычайно светлыми глазами.

Откуда она появилась в городе, я не знаю — прошло уже много лет, как она бесследно исчезла.

Когда я и Тонио познакомились с нею — на каком-то торжественном вечере в клубе орхидей, — она была возлюбленной одного русского юноши.

Мы сидели на веранде и молча наслаждались волшебными звуками испанской мелодии, которая доносилась из зала.

Роскошные гирлянды тропических орхидей свисали с потолка: Cattleya aurea, королева этих бессмертных растений, одонтоглоссумы и дендробиумы на гнилых пнях, райские мотыльки белых светящихся лелий, каскады темно-синих ликаст. Из гущи этих словно в танце сплетенных цветов веяло таким оглушительным ароматом, что у меня до сих пор — при одном воспоминании — голова идет кругом и передо мной встают эпизоды той ночи; ясно и отчетливо, как в магическом зеркале, запечатлелись они в моей душе: Мерседес на лавочке из неотесанных бревен, полускрытая живой завесой фиолетовых ванд.

Узкое страстное лицо таится под паранджой тени.

Как видение из «Тысячи и одной ночи»; мне вспомнилась сказка о бегуме, которая в полнолуние превращалась в гоула и тайком ходила на кладбище лакомиться мясом покойников. Взгляд Мерседес подолгу — словно изучая — останавливался на мне.

И смутное воспоминание пробуждалось во мне, как будто однажды, в далеком прошлом — в какой-то далекой-далекой жизни, — на меня так же неподвижно смотрели ледяные змеиные глаза.

Она сидела, слегка наклонив голову вперед, и фантастические, крапленные пурпуром и чернью язычки бирманского бульбофиллума, запутавшись в ее локонах, казалось, нашептывали ей на ухо новые неслыханные пороки. Тогда я впервые понял, что ради такой женщины можно продать душу дьяволу.

Русский лежал у ее ног. И тоже молчал.

Торжество было необычным — как и сами орхидеи, — полным странных сюрпризов. Вот из-за портьер вышел чернокожий слуга и стал предлагать гостям сверкающие болонские слезки в яшмовой чаше. Я видел, как Мерседес, смеясь, что-то сказала русскому и он, взяв в губы болонскую слезку, некоторое время держал ее так. а потом преподнес своей возлюбленной.

В это мгновение из сумеречных зарослей подобно пружине вырвалась гигантская орхидея с лицом демона, с алчными плотоядными губами, без подбородка — только пронизывающий взгляд и зияющая голубоватая пасть. Этот жуткий лик покачивался на стебле и, дрожа в приступе злорадного смеха, не сводил взгляда с ладоней Мерседес. Сердце мое остановилось, как будто душа заглянула в бездну.

Вы бы поверили в то, что у орхидей есть разум? В то мгновение я понял — как понимают ясновидящие, — что есть, что эти фантастические цветы ликуют сейчас вместе со своей повелительницей. Да, она была королевой орхидей, эта креолка с ее алыми чувственными губами, с кожей слегка зеленоватого оттенка и волосами цвета мертвой меди. Нет, нет — орхидеи не цветы, а порождение сатаны. Креатуры, которые выставляют напоказ лишь свои чувственные щупальца, — их глаза, губы, языки завораживают нас пьянящим вихрем экзотических красок, чтобы мы не заметили их отвратительные гадючьи тела, которые — невидимые и смертоносные — затаились в царстве теней.

Хмельные от одуряющего аромата, вернулись мы наконец в зал.

Русский крикнул нам вслед что-то на прощанье. Это в самом деле было прощанье, так как смерть уже стояла за ним. На следующее утро взрыв котла обратил его в прах.

Спустя несколько месяцев возлюбленным Мерседес стал его брат Иван, замкнутый высокомерный человек, избегавший общества. Они поселились на вилле у городских ворот, вдали от знакомых, и жили лишь дикой безумной любовью.

Тот, кто видел, как они, тесно прижавшись друг к другу, не разбирая дороги, проходили в сумерки по парку и о чем-то почти шепотом переговаривались, позабыв обо всем на свете, сразу ощущал какую-то страшную, чуждую нашей крови страсть, сковавшую эту влюбленную пару.

И вдруг приходит известие о несчастье, случившемся на сей раз с Иваном: во время полета на воздушном шаре, предпринятого, очевидно, без всякой подготовки, он каким-то загадочным образом выпал из гондолы и разбился.

Все мы думали, что