окровавленными бинтами, проехал санитарный автобус. Там стонали и кричали раненые. Никаноров обогнал какой-то обоз, и дорога внезапно забрала в гору. Разгул перешел на рысь, потом на шаг. Путь становился все круче, конца ему не было. Никаноров повернул к расчетам.

И первым, на кого наткнулся, был Иванов, сидящий на левом уносном коне. Четверка неслась рысью, быстро катился за ней миномет на низких колесах, обтянутых толстыми шинами. Иванов торопился в бой, нахлестывал коней, весь был поглощен делом и не сразу заметил взводного.

— Эт-то что такое? Эт-то кто разрешил? Тут армия или что?

К нему подскакал встрепанный Алферов:

— Да, товарищ лейтенант, да я…

Никаноров не дослушал, метнулся разъяренный к Иванову. Тот встретил его невозмутимо:

— Не вытянуть одними коренниками. Запалим коней, товарищ лейтенант.

Но Никаноров, остывая, сам уже понимал — намертво можно засесть на этой горке.

— Я с тобой после поговорю, — сказал он с угрозой и помчался смотреть, как там остальные.

Увидев их, Никаноров ужаснулся. Один расчет плелся еле-еле, а другой и совсем остановился. Бока и животы коней ходили ходуном, с губ капала пена.

А пехота, прижатая огнем японских пулеметов, ждала поддержки.

Никаноров не мог упрекнуть ни солдат, ни сержантов. Они выполнили приказ — отпрягли уносных коней. И теперь сами, скользя в грязи, матерясь, падая, толкали миномет в гору, тянули под уздцы исходящих паром коней. Да хоть умри, разве так вытянешь? Трибунал. Верный трибунал. Ах, он выполнял чей-то приказ и поэтому застрял!.. Но был ведь еще самый главный приказ — открыть по врагам огонь. И сумей он это сделать, никто бы не спросил — как он вез минометы: на двух ли, на четырех ли…

Во весь опор он поскакал догонять расчет Алферова. Те уже выезжали на гребень.

— Алферов! Помогайте второму расчету. Отпрягай, Васильич, уносных, миномет с горы на руках на позицию!

Иванов помчался на своей паре обратно. Солдаты под командой Алферова покатили миномет вниз, откуда им уже «семафорил» солдат-телефонист.

И едва второй расчет с подпряженными уносными взъехал на гребень, Никаноров приказал Иванову скакать обратно, вытягивать третий миномет. На позицию третий прибыл, когда первый уже выпустил по японцам пристрелочную мину…

Они довольно быстро подавили пулеметные точки смертников, разметали батарею, и пехота пошла за огневым валом.

После боя Никаноров подошел к Иванову. Тот осматривал, не сбиты ли холки уносных, гладил их, приговаривая:

— Притомились, работнички, притомились… Ну, отдыхайте, покамест тихо.

Никаноров сказал, глядя в сторону, чувствовалось — переламывал себя:

— Спасибо тебе, Васильич. Всю батарею выручил. К ордену представлю. И не злись на меня, пожалуйста. Сам знаешь: был приказ…

Орден Иванову не дали — жирно для ездового. Тем более Красная Звезда у него уже была. Но медали Никаноров все же ему добился. Было в то время Иванову сорок два, Никанорову — двадцать три года.

А когда кончилась короткая эта война, Иванов демобилизовался и уехал в Барабинскую степь, в свой обедневший за войну колхоз. Никаноров вскоре тоже снял погоны и стал доучиваться в Московском университете, откуда со второго курса ушел в ополчение.

4

Повлажневшими глазами Никаноров рассматривал Иванова. Был тот в кирзовых сапожишках, в сатиновой косоворотке с белыми пуговками. Выгоревший пиджак обтягивал еще крепкие плечи. Иванов радостно щурился голубыми глазами, сиял всеми своими рябинками. И на душе у него было бы совсем хорошо, если бы не стоял тут Подшивалов. А тот уже завел:

— Встреча, как я понимаю, давних знакомых. Бывает, как говорится. Только ты, Иванов, давай-ка не задерживай. Товарищ из московской редакции, по серьезному делу.

Глаза Никанорова, заметил Иванов, стали такими же, как бывали, когда грозился он прописать «на полную катушку». И теперь уже он бесповоротно признал лейтенанта.

— Поговорить бы с вами, — вполголоса сказал Иванов. — До моей избы недалечко. Уважьте?

— А как же иначе? — спросил Никаноров и объявил Подшивалову и Водолахину, что останется в этой бригаде до завтра.

— Понятно, — сказал Подшивалов. — Только, может, удобней вам будет на моей квартире?

— Нет, нет. Спасибо, — поспешил отказаться Никаноров, достал из машины чемоданчик, перекинул на руку шуршащий плащ и, едва отошли, спросил:

— А ты, значит, с тех пор все по конной части трудишься?

Иванов рассказал, что после войны долго председательствовал вот в этой своей деревне. Когда же колхоз укрупнили, стал бригадирам здесь же, в бригаде, самой дальней от центральной усадьбы. И только недавно перешел в конюхи, силы уже не те.

— А как дети? С тобой живут?

— Разлетелись давно. Сын в городе, механиком. Дочки тоже там. Уже внуков шестеро. А у вас-то семья большая?

— Две девчонки. Да малы еще: в пятом и третьем классе, — ответил Никаноров и вдруг спросил: — Слушай, ты помнишь Хихича? Из взвода управления, разведчик.

Как же Иванову не помнить этого Хихича? Отчаянный был!..

— В Ростове встретил его. Все такой же. В милиции служит. А твой Алферов в Иркутске, директор финансового техникума.

— Смотри-ка! — удивился Иванов. — Высоко летает…

Вспоминая однополчан, они подошли к добротной избе. В горнице было прохладно, пахло вымытыми полами, яловой кожей, сыроватой известкой — наверно, хозяйка побелила печку. Запахи были чужими, лишь кожевенный смутно напоминал Никанорову шорно-седельную мастерскую в их полку. Туда батарейный старшина время от времени посылал Иванова латать конскую амуницию.

— Помаленьку шорничаешь?

— Приходится. Молодых к этому делу не шибко привадишь.

— Что ж так?

— Ковырять шилом кому интересно? Хомут не мотоцикл. Да вы, товарищ лейтенант, располагайтесь, отдыхайте. А я хозяйку сбегаю поищу.

Никаноров повесил пиджак на спинку тяжелого самодельного стула, осмотрелся. Два портрета висели над старой деревянной кроватью с пирамидой подушек. Иванов, молодой веселый здоровячок; рядом — чем-то похожая на него женщина в мелких кудрях, завитых, должно быть, в районной парикмахерской. Портреты отражались в зеркале желтого трехстворчатого шифоньера и смотрели на Никанорова будто издалека.

В сенях послышались шаги. Дарья вошла, первой поклонилась, сказала:

— Здравствуйте, как величать вас по батюшке-то не знаю. Все лейтенант да лейтенант, говорит Васильич. С дороги умыться, поди, желаете? Васильич, проводи-ка их!

Никаноров, раздетый до пояса, умылся холодной, из колодца, водой, растерся льняным полотенцем. Он ощутил бодрость и легкость в своем поджаром, волей случая пощаженном