наверняка выставил бы вон такого посетителя, несмотря на то, что я считал себя большим Любеном Диловым, чем он.
— Вам нужно беречь сердце, товарищ Дилов, — сказал я ему по-отечески заботливым тоном. — Вот и профессор Белов так считает. А вы собираетесь на будущей неделе в унизительную поездку, которой противится все ваше существо. И будете во время этой поездки говорить то, чего вы не думаете, — из страха перед тем, кто попросил вас об этом одолжении.
— Причем здесь страх? Вам что, никогда не приходилось идти на разумные компромиссы?
Я предпочел пропустить этот вопрос мимо ушей, хотя считаю такую тактику аморальной.
— …К тому же вы напьетесь, начнете тискать какую-нибудь свою поклонницу, чтобы все увидели, какой вы сердцеед.
Он зашептал в свое оправдание: — Но я ведь люблю жену, люблю своих детей…
— Всё верно, — расхохотался я. — И все же вы поступите именно так, как я сказал, потому что вы типичный средний эротоман, как вас вроде бы в шутку назвал один ваш приятель, а у вас не хватило мужества даже на то, чтобы обидеться на него.
— Потому что я не такой, — заметил он.
— Конечно, — согласился я. — Просто это было у вас бегством от самого себя, проявлением собственной неуверенности. Ведь только женщины дают вам на часдругой то, что у вас никогда не хватит мужества потребовать от общества, хотя вы-не лишены способностей. Вот в чем дело. А вы могли когда-то стать хорошим писателем, товарищ Дилов, могли бы, если бы не цепь расчетливых компромиссов, висящая у вас на шее камнем, если бы не решились стать хорошим мужем, вместо того чтобы стать хорошим писателем…
— Одно замечание, с вашего позволения. Не хорошим супругом, а хорошим гражданином.
Я удивился; откуда он нашел силы возразить мне?
— Не лгите! Вам прекрасно известно, что значит быть хорошим гражданином, впрочем, во все времена это означало одно и то же.
— Но меня уважают люди, уважают читатели!
— Люди стали весьма нетребовательны в своих запросах, товарищ Дилов. Сказать вам, что вы не рискнули и никогда не рискнете написать?
Он схватился за пепельницу, и хотя было видно, что он просто искал опору, я вскочил с места.
— Не надо! Это уже было!
Он зажал пепельницу в руке, покрутил, делая вид, что просто играет. Все же нас подводило желание во всем руководствоваться шаблоном.
— Кто это уже делал?
— Мартин Лютер.
К нему вернулось хладнокровие, он даже рассмеялся — как же, все-таки до него так же поступил великий человек.
— Верно, только, насколько я помню, он запустил чернильницей в искушавшего его сатану. Вы что, считаете себя царем тьмы? У вас слишком высокое мнение о себе.
— Да нет, — засмеялся я, — потому я и отсоветовал вам бросаться пепельницами. Получится просто жалкая пародия!
— Но тогда — кто вы?
— Я — ограбленная истина, товарищ Дилов! — с нажимом произнес я свое имя.
— И я тот, кто вас ограбил, не так ли?
Я взялся за ручку двери, потому что-пепельница все еще была у него в руках.
— Хм, интересно, если мы примемся лупцевать друг друга, кому достанется больше? Силы наши должны быть равны.
— Я не умею драться.
— Да, вы не умеете даже как следует поссориться, с кем надо, — печально согласился я, так как относил эти слова и к самому себе.
— Вы, я вижу, считаете меня трусом? А ведь я просто развлекаюсь с вами. И если сейчас я вышвырну вас за дверь, то вовсе не из храбрости. Люди всегда прибегали к насилию исключительно из страха.
— Но ведь вам иногда ужасно хочется позволить себе быть громилой, правда? Хоть в этом-то признайтесь!
Он не признался, а я уже признался себе в этом.
Переведя дух, он усмехнулся.
— Хотите, я верну вам то, что, как вы думаете, я у вас отнял?
Это была умная ирония, переходящая в самоиронию. Мне не оставалось ничего другого, как изобразить шутовской ужас.
— Ни в коем случае! Впрочем, это я ошибся. Потерпевший-то — вы.
— Тогда какого рожна вы сюда приперлись?
— А меня Стругацкий заставил.
— Как Стругацкий? — изумился он.
— Да так, ведь вы, фантасты, и дня прожить не можете без фантасмагорий.
Он приподнялся, опершись обеими руками в столешницу письменного стола. Мне показалось, что он так же нетвердо стоит на ногах, как я — от мастики. Я не понял, хотел ли он мне сказать что-то или просто указать на дверь, но на всякий случай решил опередить его.
— Мне кажется, беседа была полезна для обеих сторон. Теперь я спокоен за вас, товарищ Дилов, теперь вы сам себя не сможете узнать.
После паузы, выдержанной для драматического эффекта, я добавил:
— Я спокоен за вас — вас будут хоронить с почестями!
И выскочил за дверь. Весело и легко. Я перешел на шаг только на улице. И с таким радостным чувством шагал до тех пор, пока не спросил себя: «Ну хорошо, а ты-то кто теперь? Без жены, без детей, без работы… Боже, какая свобода! Без обязанностей, с пороком сердца, который вскоре без лишних мук доконает тебя и избавит от всех проблем!» Впрочем, одна проблема пока существовала — нужно было заплатить из последних оставшихся у меня денег за то удовольствие, которое доставил мне Стругацкий. Неприлично заставлять платить по моим счетам того, кто сидел сейчас в редакции и так настаивал, что именно он и есть Любен Дилов. А что потом? Потом мне оставалось вспомнить народную поговорку — гол как сокол. Интересно, впрочем, почему народ выбрал именно это сравнение? Потому что только голый может по-настоящему быть отважным?
Да, вечно мы что-то выдумываем, сказал я себе, но ведь поэтому нас и называют фантастами! Важно, что мы действительно в каждый момент готовы встретить неожиданное, как говорил когда-то Гераклит.