искали хотя бы тусклый огонек, который пусть немного, но смягчит пронизывающий до костей холод.

Было ясно, что тонкий атласный костюм, шелковые чулки и легкие туфли не смогут защитить от вековой сырости, какой дышали стены. Он разглядел в каменной нише узенькое оконце, по существу щель, сквозь которую проглядывал косой луч, не достигавший пола. Инстинктивно он шагнул к полоске света, но в тот же миг раздался сухой удар палкой об пол, заставивший его испуганно отступить, — он и не заметил, что второй лакей держал в руках эбеновую палку, до странности грубую и без набалдашника. Маэстро предпочел бы услышать слово укора, а не этот резкий удар деревом по мрамору, однако, видимо, отсутствие голосов здесь, внутри, — непреложный закон, и, подчиняясь ему, он усилием воли подавил крик, подступивший к горлу. Но потока слез, хлынувшего из блестящих, полных животного ужаса глаз, сдержать не удалось. Никто из проводников не предупредил его об этой несправедливой строгости.

Он не смог бы определить, как долго ему пришлось ждать в полумраке передней, но чем больше проходило минут или часов, тем смиреннее он, как ни странно, становился: если первая минута казалась удручающе длинной, а первый час чудовищно холодным, то позже он привык к холоду, к этому месту, даже к безмолвию. Оцепенение равномерно растекалось по всему телу, он словно отупел, слезы отчаяния иссякли. Только во взгляде затаилась дикая, безудержная тоска. Лакей рядом с ним после того резкого удара тоже не подавал признаков жизни.

Итак, час пробил: во время ожидания взгляд маэстро ненароком упал на белую полированную дверь, которую он заметил не сразу. Маэстро долго смотрел на нее, инстинкт подсказывал, что путь лежит туда и это неизбежно.

Он направился к двери, уверенный, что на этот раз его не остановят, он чувствовал, что лакей, не шелохнувшись, следит за его движениями, ждет, не приходя на помощь, что он сам откроет дверь.

За дверью оказалась просторная, с высоким сияющим потолком зала, стены лучились белым светом, отражавшимся в бесконечной веренице зеркал; отыскать источник света было невозможно, но при всей своей яркости это белое свечение ласкало взор и не утомляло привыкшие к темноте глаза.

Маэстро медленно вошел, робко и опасливо ступил на белый блестящий пол, отражавший сияние зеркал. Устремив взгляд себе под ноги, он механически двигался вдоль линий стыка мраморных плит, словно по тропе, проложенной средь снежной целины. В зале были только две симметричные двери, как показалось маэстро, отделенные друг от друга беспредельным пространством. Никакой мебели, изящные кремовые портьеры, чуть заметные на фоне белых стен и сверкающих зеркальных бликов.

Он шел осторожно, в бездонной вышине потолка эхо повторяло скрип его туфель. Он направлялся на середину залы, и к робкой нерешительности первых шагов теперь примешивалось беспокойство — впереди новая, все более близкая цель. Ему было страшно взглянуть в зеркала на стенах, увидеть свое отражение, ведь он, аккуратно причесанный и одетый с иголочки, наверняка подурнел и утратил достойный вид за время долгого томительного ожидания в темноте.

Он провел рукой по глазам, торопливо стирая следы слез; его хрупкая, миниатюрная фигура ни в коем случае не должна выглядеть неряшливо, надо во что бы то ни стало сохранить так тщательно продуманную, преисполненную достоинства гармонию своего облика.

Сколь долгим и нескончаемым было ожидание в передней, столь несоразмерно стремительным оказался переход по зале; хотя он ступал медленными, короткими шажками (он как бы разыгрывал пантомиму, делая вид, будто с трудом удерживает равновесие на темных линиях стыка мраморных плит), дверь приближалась очень быстро. Она была меньше входной, с маленькой легкой ручкой; вблизи стало видно, что она совсем простая, без всяких украшений, из белой прочной древесины, скромная по сравнению с роскошной залой.

Он глубоко вздохнул. Черты преждевременной старости, проступившие в последнее время на его детском лице, исчезли. Дверная ручка подалась без усилия, какая удача, ведь все силы он сосредоточил на том, чтобы унять судорожное биение сердца и одышку.

Он открыл дверь и решительно посмотрел вперед.

Звонкий детский смех медленно поднялся к горлу, и все его существо невольно затрепетало, растворяясь в гармонии хрустальных отзвуков, которые словно бы полетели вспять через залу, через темную переднюю колоннаду, лестницу и вдребезги разбились о прутья ограды в глубине парка.

Говорят, маэстро скончался с первыми лучами нового дня, которого он уже не увидел, портьеры были наглухо задернуты. Впрочем, никто не знает точно, когда пробил его смертный час, — всю ночь он провел в одиночестве.

Девушка в тюрбане

I

В конце XVII столетия в городке Схевенинген, что у самых ворот прекрасной Гааги, жил купец. Без малого сорока лет от роду, был он хорош собой, с крупными, благородными чертами лица — верный знак, что богатство прочное и нажито честно, — высокого роста, с гордой, но без надменности осанкой — все это на первых порах внушало робость, но очень скоро за внешней суровостью обнаруживалась благожелательная обходительность, особенно когда ему случалось вести беседу, а в этом искусстве он, конечно же, блистал. Беседа доставляла ему истинное наслаждение, мало того, он владел даром не утомлять собеседника; этот дар, проявлявшийся и в молодые годы, достиг своего расцвета именно теперь, когда он вступил в пору зрелости и жизнь, которая и прежде была весьма насыщена событиями и впечатлениями, сулила ему еще более яркое и плодотворное будущее.

Лишь в последние годы он стал всерьез задумываться о женитьбе, отец на смертном одре умолял его вступить в брак, предостерегая от сиротливой, бесплодной старости, когда некому передать ни благородство своей натуры, ни процветающую торговлю, в свою очередь полученную в наследство. И все же, хотя он со слезами на глазах поклялся исполнить последнюю отцовскую волю, женское общество не привлекало его, он предпочитал одинокую жизнь в большом родительском доме, темноватом и заставленном тяжелой мебелью, которую ему не хотелось менять то ли из лени, то ли из привязанности к прошлому, ибо вещи с кротким упорством хранили его в себе. Переставил он только массивный дубовый стол, с середины залы к окну, выходившему на запад. Там и сидел наш купец в послеобеденные часы, подолгу писал счета и накладные, сопоставлял ежедневный расход и приход. Он отвел для работы вечернее время и потому без остатка использовал все сиянье дня до самых последних закатных отблесков над морем, то лазурных,