- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »
Рейнолдс Прайс Ночь и утро в Панацее
Август 1904 года Он напугал старика негра, но не нарочно — просто к четырем часам тропинка от сильного ливня совсем размякла и на ней не слышно было шагов, да и вид у него, промокшего до нитки и изможденного после долгого пути, испугал бы любого. Старик уронил доску, которую только что с шумом отодрал от сарая (у ног его лежали еще три хорошие сухие сосновые доски), и спросил: — Вам кого? Форрест улыбнулся. — Никого. — И тут же подумал, что впервые за долгое время солгал. — Их тут нету. Давно нету. Я тут теперь. Мне белая женщина позволила. — Он указал на стену сарая, наполовину разобранную, с обнажившимся каркасом. Зеленый свет струился на сухой земляной пол. Форрест посмотрел на пол и увидел окружья из белого камня, похоже, все те же самые. Он двинулся к ним, но в глубине сарая было совсем темно. — Вы кто ж будете? — спросил старик. Форрест наклонился, чтобы получше их разглядеть. Оба родника на прежнем месте — только затаились под вековечным сором и паутинным шелком, и все же видно было, как они струятся и втекают в незримые трубы, которые чудодейственным образом выводят их из сарая к самому склону холма. Возле ближнего родника на цепочке белела эмалированная кружка. Форрест потянулся за ней (и, наклонясь, увидел, что возле другого родника кружки нет ни на цепочке, ни где-либо поблизости). — Выпейте глоточек, а то до ночи не дотянете. Форрест взглянул на старика и улыбнулся. — Не исключено. — Больной, что ли? Форрест кивнул. — Воспаление легких. — В августе не бывает, — сказал негр. — Ну, значит, совсем отощал. С тех пор как позавтракал, четырнадцать миль отмахал, и ни крошки во рту. Устал, промок, голодный, и жена с сыном меня бросили. Я теперь одинокий призрак. — Форрест хотел пошутить. — Нет, вы человек. Как звать-то? — Форрест Мейфилд. — А откуда будете? — С севера, из Виргинии, недалеко от Брейси. — Так это ж за сотню миль! — Бывал там? — Поблизости, — ответил негр. — А ты кто? — Мне уж за восемь десятков. — И давно здесь живешь? — Очень давно, лет сорок — уж это точно. — Старческие, пожелтелые, точно клавиши, глаза не мигая смотрели на Форреста. — Тогда где ж ты был в прошлом году в апреле? Негр задумался. — Здесь вроде бы. — Значит, где-то прятался. — Чего это вы такое говорите? — В прошлом году в апреле мы были здесь: четыре учителя (не считая меня), двадцать школьников, добрая дюжина мамаш, да еще коляски с лошадьми, но тут никого не было. — А как это место прозывается? — Родники Панацеи. Рукой, обтянутой черной сухой и морщинистой кожей — точь-в-точь как на саквояже Форреста, — старик указал на родники. — Думаете, они лечебные? — Так думали когда-то старики. — Форрест присел возле каменных окружий. — Только они теперь все мертвые, да? — Кто? — Старики, и ихние все мысли. Форрест посмотрел на негра. Похоже, тот улыбался. — Да, они теперь в мире ином. — Я знаю, о чем говорю, — сказал негр. — Я еще парнишкой в одном таком месте работал, в Виргинии. Там ничего, кроме воды, и не было. А что с нее проку — выпил да помочился. Как со всякой воды. — Старик подождал, пока слова пробьются к Форресту сквозь зыбкую мглу. Потом присел на корточки невдалеке от Форреста и уставился на него, не мигая. И вдруг звонко захохотал, совсем по-мальчишечьи. Форрест от неожиданности тоже рассмеялся.К семи часам они приготовили ужин: грудинку, кукурузную кашу и кофе; готовили в кухне заброшенной гостиницы «Родники» на крохотной печурке, которую топили досками от сарая. А потом поднялись — негр шел первым — по черной лестнице, прошли по длинному коридору в переднюю часть дома на веранду второго этажа. Старик нес горячую сковороду с их общей едой, а Форрест кофейник и две кружки — негр велел ему снять с цепочки и вторую. Пол веранды был усыпан ветками, опавшей листвой, высохшими осиными гнездами, валялся детский ботинок, но они расчистили себе местечко в северной, прохладной, части веранды. Негр провел туда Форреста и указал ему, как сесть поудобней — на полу, прислонясь к стене, лицом к верхушкам густого подлеска, вымахавшего до самой веранды. Старик же с легкостью мальчишки уселся спиной к изящным перилам, вынул длинный складной нож, разрезал пополам грудинку и подвинул сковороду Форресту. — Половина ваша. — Спасибо. — Форрест потянулся за куском. — Забыл про ложку. — Негр похлопал себя по нагрудным карманам, залез в один из них, вытащил оловянную ложку и протянул ее Форресту. — А тебе? — Ложка только одна, — ответил старик. — Только одна, для гостя. А я и пальцами управлюсь, они у меня ловкие. — Не выпуская ложки из руки, он согнул длинные пальцы. Форрест взял ложку, и они молча принялись за еду — каждый за свою половину, — а потом за горячий кофе. Они сидели в ворохе листьев, и сумерки медленно обступали их. Замигали светлячки. Старик снова пошарил по карманам, выудил плитку табака и, разрезав ее на две равные части, протянул Форресту. Тот взял свою долю, хотя и не имел привычки жевать табак, и оба в полном молчании принялись за темно-коричневую жвачку. Покой вокруг был столь глубок, что, несмотря на близкое соседство незнакомого старика негра, быть может, совсем дикого, да еще с ножом, покой этот утишил и боль, и страх, так до конца и не вытравленные этим днем, этим напряженным, изнурительным переходом. Не столько даже утишил, сколько приглушил чем-то более мощным — в этом краю он, так жаждавший покоя, нашел наилучшее из пристанищ, подобное благословенным небесам, уготованным для истерзанных муками любви; такого блаженства не посулит ни одна из религий, а он вдруг явственно ощутил его здесь, сейчас. Старик поднялся и сплюнул жвачку за перила. — Вас что, взаправду звать Мейфилд? — Да, — ответил Форрест. — А я вот вам сказал ненастоящее имя. Форрест точно помнил, что старик вообще никак не назвался — в этом тоже таилась своя частица покоя, — но все же он сказал: — Ладно, это неважно. — Я свое настоящее имя никому не говорю. — Для меня это неважно. Спасибо тебе за доброту. Завтра, как рассветет, я уйду. — А что вы тут делаете? — спросил негр. — Ты же пригласил меня поужинать. — Да нет, там в сарае, у грязных родников. — Он снова сплюнул. Форрест тоже поднялся и лениво выплюнул жвачку на темную листву под верандой. А потом сглотнул горькую слюну, чтобы не саднило язык. Он стоял спиной к негру и к сараю с родниками, но голос его звучал отчетливо и твердо. — Когда-то мы с одной девушкой дали здесь друг другу слово. Я
- 1
- 2
- 3
- . . .
- последняя (5) »