Криста ВОЛЬФ МЕДЕЯ: Голоса

Ахрония — это не бездушная соположенность эпох, а скорее их сочлененная «вставленность» друг в друга наподобие штатива, это каскад омолаживающихся структур. Их можно растянуть, как мехи гармошки, и тогда от одного конца до другого очень далеко, а можно и вложить друг в друга, наподобие кукол в русской матрешке, чтобы «стенки» времен почти соприкасались. И вот тогда люди иных столетий начинают слышать наш дребезжащий граммофон, а мы сквозь прозрачные перегородки времени видим, как они простирают руки над своей любовно приготовленной трапезой.

 Элизабет Ленк. ГОЛОСА

МЕДЕЯ — колхидка, дочь царя Эета и Идии. Сестра Халкиопы и Апсирта. ЯСОН — предводитель отряда аргонавтов на корабле «Арго». АГАМЕДА— колхидка, в прошлом — наперсница Медеи. АКАМ — коринфянин, первый астроном царя Креонта. ЛЕУКОН — коринфянин, второй астроном царя Креонта. ГЛАУКА — коринфянка, дочь царя Креонта и Меропы.

ДРУГИЕ ПЕРСОНАЖИ

Креонт— царь Коринфа.

Меропа — царица Коринфа.

Ифиноя — их убитая дочь.

Турон — коринфянин, помощник Акама.

Лисса — колхидка, названая сестра Медеи.

Аринна — дочь Лиссы.

Кирка — колдунья, сестра матери Медеи.

Пресбон — колхидец, распорядитель празднеств, игр и торжеств в Коринфе.

Теламон — соратник Ясона, аргонавт.

Фрикс — из Иолка, привез в Колхиду руно.

Пелий — дядя Ясона, правитель Иолка.

Хирон — воспитатель Ясона в горах Фессалии.

Мермер, Ферет — сыновья Медеи и Ясона.

Ойстр — скульптор, возлюбленный Медеи.

Аретуза — подруга Медеи с острова Крит.

Старец — возлюбленный и друг Аретузы с острова Крит.

Голоса

Мы произносим имя и вступаем, раз уж перегородки прозрачны, в ее времена, желанная встреча, и она без колебаний и страха встречает наш взгляд из своих древних глубин. Детоубийца? Впервые —укол сомнения. И эта надменная издевка в пожатии ее плеч, в гордом отвороте головы — ей уже нет дела до наших сомнений и до наших стараний восстановить справедливость, она удаляется. Уходит от нас — далеко вперед? Или — глубоко назад? Вопросы, по дороге утратившие смысл. Это мы послали их в путь, и вот она поднимается из глуби времен нам навстречу, а мы отдаемся погружению, проваливаясь все глубже и мимо столетий, которые говорят с нами не столь отчетливо, как ее эпоха. Когда-нибудь мы обязательно встретимся.

Мы ли спускаемся к древним, они ли нагоняют нас? И то, и другое, вместе. Порою достаточно просто протянуть руку. И вот они у же легко перемахивают на нашу сторону, эти чужегости, столь похожие на нас. Да, он есть у нас, этот ключик, что отмыкает все эпохи, и мы в жажде скороспелых суждений зачастую совершенно бесстыдно им пользуемся, но ведь возможно приближаться и иначе, медленно, шаг за шагом, уважая чужие табу и не пытаясь без нужды вырвать у мертвых их тайны. А коли уж есть нужда — признаемся в этом сразу и не таясь.

Тысячелетия плавятся под гнетом наших взглядов. Так пусть же гнет остается. Праздные вопросы. Вопросы невпопад, не о том — они пугают тень, что силится выйти к нам из сумрака наших предубеждений. Наш долг ее остеречь. Предубеждения наши сложились в законченную систему, ничто не способно их опровергнуть и даже поколебать. А может, наш долг как раз в том, чтобы проникнуть в самую сердцевину предубеждений, просто зажмуриться и войти, всем вместе, друг за дружкой, под грохот их рушащихся перегородок. Хочется верить, что теперь она подле нас, эта тень с магическим именем, в котором сошлись времена и эпохи, сошлись болезненно и нестерпимо. Тень, в которой наше время настигает нас. Эта женщина, неистовая…

Теперь мы их слышим, эти голоса…

1

Все, что я до сей поры свершила, назову творением своей любви… Только теперь я, Медея, через страдания собою становлюсь.

Сенека. Медея

Медея

Даже мертвые боги властвуют. Даже несчастные тянутся к своему счастью. Язык грез. Язык прошлого. Помогите же, помогите мне выбраться из этого колодца, прочь от этого лязга в моей голове, почему я слышу бряцание оружия, неужто они все еще бьются, мама, кто, с кем, мои колхидцы, ужели опять затеяли ристалища в нашем внутреннем дворе или просто там, где я, оружие бряцает всегда и с каждым разом все громче? Пить. Надо проснуться. Надо раскрыть глаза. Кружка возле моего ложа. Холодная водица не только утолит мою жажду, но и утишит этот шум в моей голове, я знаю. Вот тут, мама, ты сидела надо мной, и когда я поворачивала голову, как сейчас, я видела проем окна, вот он, только там, где я сейчас, в окно глядит не любимый мой орех, а смоковница. Ты, мама, знала, что тосковать можно и по дереву, я была еще девочкой, почти ребенком, в первый раз закровоточила, но болела не из-за этого и ты не из-за этого сидела возле меня безотлучно, и гнала от меня невзгоды, и меняла мне примочки из трав на лбу и груди, и показывала мне линии на моих ладонях, сперва на левой, потом на правой, такие разные, и учила меня разгадывать их смысл, я потом часто старалась не замечать этих посланий, сжимала руки в кулаки, скрещивала их на груди, накладывала их на чужие раны, воздымала к своей богине, носила воду из колодца, ткала полотно с нашими узорами, зарывала их в теплых волосах детей. А однажды, мама, еще в том, другом времени, я обхватила этими руками твою голову, чтобы запечатлеть, унести эту форму в своих ладонях, у рук ведь тоже есть память. И тело Ясона, каждую пядь, эти руки знают и знали еще этой ночью, хотя сейчас утро и я не помню точно, какой сегодня день.

Спокойно. Только спокойно, все по порядку. Соберись с мыслями. Во-первых, где ты? Я в Коринфе. Смоковница перед окном моей глинобитной лачуги была мне отрадой и утешением, когда они изгнали меня из дворца Креонта. За что? Но это потом. А праздник, на который я в конце концов обещала Ясону прийти, он еще будет или уже кончился? «Ты не можешь сейчас меня подвести, Медея, от этого праздника так много зависит». «Только не для меня, — ответила я ему, — ты сам знаешь, но будь по-твоему, я приду, но в последний раз» — так я ему сказала. Это ты провела тогда ногтем по этой вот крохотной черточке на моей левой ладони и объяснила мне, что означает, если она вдруг пересечется с линией жизни, ты хорошо меня знала, мама, жива ли ты?

Взгляни. Видишь, вот она, эта крохотная линия, углубилась и уже перечеркнула другую. «Смотри, как бы гордыня не выстудила твою душу», — может быть, но боль, мама, боль тоже оставляет после себя опустошающий след. Хотя кому я это говорю? Даже в кромешной тьме, когда мы вступали на борт «Арго», я видела твои глаза и никогда их не забуду, их взгляд вжег мне в память слово,