мешки в нашу сторону.
Борис выпил еще одну чашу, за своих гостей, и встал из-за стола.
— Мне гороскоп из Англии привезли, — Борис лгал, гороскоп ему составили в Москве, астролога из Ливонии доставили. — Звезды указывают мне открыть глаза и поглядеть, кому доверяю водить войска. Оглядитесь и вы, друзья! Мне нужен от вас добрый и ясный свет.
«А вечером позовет ворожею Дарьицу, — подумал Федор. — Дарьица ныне сильнее думы».
Послеобеденный сон для Федора был густ и тяжел. Просыпался как камнем придавленный.
И на этот раз и камень был, и на ногах путы, но еще и голос:
— Федя! Умираю!
С подушки отца одни глаза. Кинулся к страже, к слугам, к матери.
Первыми примчались бояре. Потом уж врачи. За врачами — священство.
Патриарх Иов, приблизясь к постели, спросил государя:
— Не желаешь ли, чтоб Дума при глазах своих присягнула царевичу Федору?
Борис дрожал. Кожа его отошла от тела и шевелилась, исторгая смертный пот.
— Как Богу угодно! Как народу угодно! — нашел глазами Федю. — Ах, не сказал тебе…
И провалился в забытье.
Врачи, похлопотав над умирающим, уступили место монахам.
И вот уже не царь лежал на лебяжьем пуху, но схимник Боголеп.
Борис очнулся, увидел себя в черном, с знаком схимы, и глаза его сверкнули сумасшедшей радостью: перехитрил! Сатану перехитрил!
И тотчас лицо озарила печаль. Печаль о бессмысленности всего что возвышает человека в жизни и что для вечности гири, тянущие в пропасть, в сумерки пустоты, где нет Бога.
Мария Григорьевна, стоя рядом с Федором, принимала присягу бояр и священства, себе и сыну, и когда недолгая цепочка иссякла, постояла у постели, любуясь мужем своим.
— Царь! — вырвалось у нее из души. — Царь!