мешки в нашу сторону.

Борис выпил еще одну чашу, за своих гостей, и встал из-за стола.

— Мне гороскоп из Англии привезли, — Борис лгал, гороскоп ему составили в Москве, астролога из Ливонии доставили. — Звезды указывают мне открыть глаза и поглядеть, кому доверяю водить войска. Оглядитесь и вы, друзья! Мне нужен от вас добрый и ясный свет.

«А вечером позовет ворожею Дарьицу, — подумал Федор. — Дарьица ныне сильнее думы».

Послеобеденный сон для Федора был густ и тяжел. Просыпался как камнем придавленный.

И на этот раз и камень был, и на ногах путы, но еще и голос:

— Федя! Умираю!

С подушки отца одни глаза. Кинулся к страже, к слугам, к матери.

Первыми примчались бояре. Потом уж врачи. За врачами — священство.

Патриарх Иов, приблизясь к постели, спросил государя:

— Не желаешь ли, чтоб Дума при глазах своих присягнула царевичу Федору?

Борис дрожал. Кожа его отошла от тела и шевелилась, исторгая смертный пот.

— Как Богу угодно! Как народу угодно! — нашел глазами Федю. — Ах, не сказал тебе…

И провалился в забытье.

Врачи, похлопотав над умирающим, уступили место монахам.

И вот уже не царь лежал на лебяжьем пуху, но схимник Боголеп.

Борис очнулся, увидел себя в черном, с знаком схимы, и глаза его сверкнули сумасшедшей радостью: перехитрил! Сатану перехитрил!

И тотчас лицо озарила печаль. Печаль о бессмысленности всего что возвышает человека в жизни и что для вечности гири, тянущие в пропасть, в сумерки пустоты, где нет Бога.

Мария Григорьевна, стоя рядом с Федором, принимала присягу бояр и священства, себе и сыну, и когда недолгая цепочка иссякла, постояла у постели, любуясь мужем своим.

— Царь! — вырвалось у нее из души. — Царь!