рафинированную науку.

— Допустим, — ответил Игорь. — А ты полагаешь, что возможна другая наука, так сказать, рука об руку с чертовщиной?

— А данные Кукушевского тебе ничего не говорят?

— Слыхал я все эти — Кукушевский, Лоуэл, болтовни-то много.

— Почему же болтовни? — сказал Юра с легкой обидой.

— Могу сказать определенней — не болтовня это, а лженаука.

— Что это такое — лженаука? — закричал Юра. — А твоя прекрасная наука застрахована от ошибок?

— Дело не в ошибках, а в определенных правилах действий и языке. По одним правилам — наука, по другим — что-то иное.

— А я тебе скажу так. Пока возможен свободный спор, как на афинской площади, никакой лженауки не будет. И весь вред не от лженауки или каких-то лжеидей, а от декретированных истин. Вот когда наука вместо аргументов начинал давить авторитетом — вот тогда и получается лженаука. А так спорь звездах сколько влезет вреда не вижу.

— Ну да, такой демагогией можно оправдать и астрологию, и хиромантию, и графоманию… — раздраженно начал Игорь, рубя рукой воздух.

— Графологию — ты хотел сказать, — заметил Юра, — а вообще у тебя типичный снобизм ученой братин, возлюбивший свою цеховую узость, кое-что узнавший, но вообразивший, что знает все.

— Ребята, кончайте спорить, давайте лучше выпьем, — сказал Володя, вставая. — Посмотрите, у всех налито?

На другой день с утра у Володи не было занятий, и он, перемыв посуду, поехал к Федору. Тот задумчиво сидел на опрокинутом ведре у деревца черноплодной рябины. Услыхав скрип калитки, он поднял голову и сказал вместо приветствия:

— Все обсуждают…

— Кто? — не понял Володя.

— Да на конгрессе.

— На каком конгрессе?

— Да я и сам не знаю. Конгресс идет. Спорят, спорят. Про космос чего-то.

— Ты-то как их слышишь?

Федор посмотрел на него ясными глазами.

— А вот, — ответил, — рябину снимал, да и услышал вдруг. Вроде как радио.

— Интересно?

— Я тебе потом расскажу, а ты посмотри в газетах — может, встретишь где.

— Послушай, Федор, ты под каким знаком родился?

— Ну подо Львом, — неохотно ответил тот. — А чего это ты?

— Скажи мне, знаки эти, планеты — действуют они на нас, на судьбу нашу?

— Вон ты о чем, — протянул Федор. — А ты как думал?

И Володя вдруг понял — действуют.

Леля тихо и мирно дышала. Володя ворочался в постели. Белый луч чертил на стене таинственные знаки. «Луна», — вздохнул Володя. Нет, к луне у него не было претензий. Эта бледная красавица делала жизнь приятней. «А что, — подумал он, — если бы у Земли не было спутника? Или было два, как у Марса? Вся земная поэзия пошла бы другим путем. Не было бы „Лунной сонаты“. И так далее и тому подобное. Нет, луна — это хорошо». Ни почему-то взъелся Володя на далекий Сатурн — планета слабых, беспочвенных мечтателей, планета грусти, лени и разбитых надежд. «Ничему я не родился под Юпитером? — думал он, крутясь под одеялом. — Или под Марсом…» Он вспомнил, чем награждает своих подопечных этот воинственный бог. Силой и решительностью, авантюристической жилкой и любовью к бродяжничеству, азартом, огнем, страстью… «Вот и был бы я бродягой с горячим и решительным Сердцем. Ну и почему я не родился под Марсом?» И засыпая, он так ясно представил себе, как холодный опоясанный Сатурн срывается с места и уносится вдаль, а на его месте утверждается огненно-красный суровый Марс.

Марс воспаленной точкой висел над горизонтом. Ветер разодрал в клочья сизые ватные облака. Двое стояли у борта небольшого суденышка, готовившегося с утра и очередной раз распахивать глади Азовского моря. Стоящие молча поплевывали в черную воду. Вдруг один из них поднял голову, глянул в небо и дернул приятеля за рукав с тускло светящейся флотской нашивкой.

— Григорий Иваныч, ты только глянь, — сказал он изумленно, тыча пальцем в сторону горизонта, — ты только глянь!

Под куполом обсерватории было спокойно. Молодой астроном Лева Кислюк, жуя бутерброд с сыром, бурча под нос и пританцовывая, приближался к телескопу. Настроение было отличное. Последняя серия снимков колец Сатурна, и его работа закончена. Телескоп, урча плохо смазанным часовым механизмом, медленно поворачивался в сторону этой внушительной планеты, опоясанной серебристыми полосами знаменитых своих колец, открытых еще, кажется, Галилеем. Лева привычно стукнулся о стремянку и, потирая ушибленную коленку, заглянул в окуляр и стал «фокусироваться». Бутерброд выпал у него изо рта. «Ва-ва», — сказал он и лязгнул зубами. Последний раз хотел он взглянуть на столь знакомые ему кольца, но никаких колец не было. Не было и самого Сатурна. Черное бархатное пустое небо загадочно смотрело на Леву сквозь окуляр. Кислюк принялся бешено вращать винты. Тщетно. Сатурна не было. Лева отпрянул от телескопа и, опрокинув стремянку, загрохотал вниз.

— Аркадий Афанасьич! — взывал он почти рыдающим голосом, потирая уже другое колено.

Сонный Аркадий Афанасьевич нехотя поднялся под купол и приткнулся лбом к окуляру.

— Ну что ты говоришь, Лева, — начал он скрипучим голосом и осекся. Вместо зеленоватого Сатурна на него смотрел нахальный рыжий Марс.

Когда Володя вечером вернулся домой, он застал Лелю, сидящую в оцепенении с телефонной трубкой в руке.

— Лелечка, ты чего? — спросил он ласково.

— Судариков, — сказала она непривычно торжественным голосом, — мир перевернулся.

— Как это перевернулся? — поинтересовался Володя.

— Он исчез.

— Кто исчез?

— Сатурн.

— Сатурн? — похолодев, пробормотал Володя. — Куда же он исчез?

— Болтается где-то за Марсом, Точнее за тем местом, где должен был находиться Марс. А сам Марс теперь на месте Сатурна. Вся солнечная система летит к чертям. И вместе с ней моя диссертация.

— А это точно? — спросил Володя. — Эти твои астрономы не напутали? Телескопы у них не поломались? Может, это шутка?

— Какие уж тут шутки, Судариков. Обсерватория гудит, как улей. Вот, только что звонили.

— Ну и дела, — сказал Володя, опускаясь на стул. — Ты знаешь, Лелюшок, — продолжал он осторожно после минутной паузы, — я должен тебе признаться… в одном…

— В чем это еще? — сказала Леля и слабо улыбнулась.

— Мне кажется, это я виноват.

— В чем виноват? Что ты мелешь, Судариков?

— В исчезновении этого несчастного Сатурна.

— Судариков, у тебя нет температуры?

— Лелечка, милая, я не уверен, но мне кажется. Понимаешь, я умею двигать предметы. Ну как тебе это объяснить… Вот, смотри, — он поднял глаза вверх, — следи за люстрой.

Леля возвела равнодушный взор к потолку, и в этот миг люстра начала раскачиваться. Сильнее. Все сильнее.