гусеницами что-то с треском взорвалось, машину подбросило, развернуло, но Донован даже не подумал разворачивать ее назад, протаранил стену дома и, разметав во все стороны обломки, выскочил на соседнюю улицу. Испытательный полигон, испытательный полигон, испытательный полигон…

На одном из перекрестков ему обыкновенным пулевым оружием разнесло и передний экран, и он теперь управлял краулером почти вслепую. А Айя прыгала на сиденье рядом и радостно визжала:

— Направо давай! Направо!!! Ура! Стенку в кусочки! А теперь налево! Да налево же. Дылда, ты что, не слышишь?!

Они вырвались за Город, промчались по биостеклопластному шоссе метров двести, и тут в них все-таки попали. Сзади грохнул взрыв, пахнуло раскаленным железом, и краулер, браслетами расстилая по шоссе свои гусеницы, ткнулся носом в песок. Донован успел выставить в сторону Айи руку и, когда их тряхнуло, почувствовал, как ее нос ткнулся ему в локоть. Сзади на него что-то навалилось, до боли сжав ногу; он рывком выбил дверцу и, схватив в охапку Айю, вывалился с ней из машины.

Весь кузов краулера был разворочен и дымился. Пригибаясь, стараясь быть все время за полосой дыма, он, прихрамывая, побежал прочь.

— Пусти меня! Да опусти же ты меня в конце концов на землю! — канючила Айя, но он ее не слушал.

Когда он отбежал метров на сто, краулер дымно пыхнул и взорвался. Только тогда Донован, наконец, облегченно остановился, чтобы перевести дух, и опустил Айю на землю.

— Как хорошо все было! — сказала Айя. — Мы теперь так каждый день будем играть, да?

Донована передернуло. Он поднял голову и посмотрел назад, на затянутый серой дымкой песчаного ветра Город.

— Нет, — хрипло сказал он и прокашлялся. — Мы пойдем в Деревню. И ты оттуда не отлучишься у меня ни на шаг!

— В Деревню… — Айя обиделась. — Не хочу я в Деревню. Сам, наверное, будешь сюда каждый день приходить.

— Я — это совсем другое дело.

— Ты всегда так… Ну хоть посмотри, ветер-то какой! А нам идти… Может, на ночь лучше остаться в Городе, а завтра, как ветер стихнет, и пойдем?

Только тут Донован заметил, что ветер стал еще сильнее и свирепей. Целый ураган-суховей. Он перевел взгляд на Айю и увидел, что у нее рассечен лоб и из ранки сочится кровь. Дрожащими пальцами он стер ее со лба. — Нет, — твердо сказал он, — пойдем в Деревню.

Ночь была ветреная, как и весь сегодняшний день. Мокрый ветер с моря крутил по Деревне песок и огромными горстями разъяренно бросал его на стены кампалл. Айя давно уснула, а Донован без сна, закинув руки за голову, неподвижно лежал в свое гамаке. Глаза все еще немного ныли, но уже тише, успокаиваясь.

Ушли, подумал он с тоской. Ушли и бросили… Пришли, посмотрели, что тут делается, и ушли. Будто так и надо. Будто иначе нельзя. Да люди ли вы?! Можно ли, увидев все это, только сочувственно повздыхать, развести руками и уйти? Даже не попытавшись хоть чем-то помочь?

Он прикрыл глаза и представил, как за пределами атмосферы, в безвоздушном, пустом, без единого звука, без этого воющего ветра и колючего песка в лицо, пространстве, в полном соответствии с Положением КВВЦ тает патрульный корабль. Его корабль. Он зажмурился. Один. На тысячи парсеков… Айя зашевелилась в своем гамаке и сквозь сон зачмокала губами.

— М-м… м-м… Дылда… м-м…

Донован встрепенулся.

— Что? — осторожно спросил он, но в ответ услышал только успокаивающееся детское посапывание. Намаялась за день, подумал он. Устала.

Он снова лег. Нельзя мне сейчас отчаиваться. Нельзя. Знал, на что идешь. Впрочем, знал ли? Делать тут что-то нужно, чтобы прекратить, эту бессмысленную бойню, а не сидеть, сложа руки и ждать, пока через два месяца сюда прибудет экспедиция KBBЦ. Тогда уже будет поздно. Он вздохнул и потер пальцами виски. Голова болит… Есть вообще-то одна мысль: клин клином вышибать. Игру игрой. Только вот какой? Какая игра для детей увлекательней, ну пусть хоть на чуть-чуть притягательней, чем игра в войну? Он перебрал в голове все детские игры, которые ему приходилось разучивать с детьми в детском саду, но так ничего подходящего и не нашел. Был бы цел Купол, можно было бы собрать народец и показывать им целыми днями Землю, чтобы хоть на время отвлечь их от войнухи… А так, ну что он один может сделать? Ни краулера, ни защитного шлема… Хотя, может быть, это все и к лучшему, что нет у тебя ни краулера, ни защитного шлема. К ним нужно идти открыто, не прячась, с чистыми руками, открытой душой и добрыми помыслами.

Донован вздохнул. Именно с добрыми помыслами… А сейчас тебe нужно спать, подумал он. Выспись-ка получше. Утро вечера мудренее. Сегодня тебе все равно ни до чего толкового не додуматься.

И он закрыл глаза. Сперва перед глазами была темнота, почти такая же, как и в кампалле, такая же черная, но в то же время какая-то ватная, застойная, не ограниченная тростниковыми стенами, беспредельная, как Вселенная. В ней не было ни кругов, разноцветных и наплывающих друг на друга, ни мерцающих точек — мозг Донована настолько устал, что не проецировал на темноту уже ничего. Но затем темноту все-таки заволокло серым туманом, и из него выступило лицо Кирша.

Кирш уже давно ждал его. Очень давно…

«Зачем ты меня ждешь? — спросил Донован. — Зачем ты вообще пришел?»

Кирш молчал. Глаза его смотрели пусто, с безграничной усталостью. Как тогда.

«Ни к чему тебе было приходить. Я не звал тебя».

Кирш вздохнул.

«Поговорим?»

«О чем? О чем мне с собой говорить? О Войнухе? Наговорились…»

«О Войнухе».

«Не хочу. С тобой — не хочу».

Кирш снова вздохнул.

«Спасибо тебе, — сказал он. — За арлет. Сам бы я не смог».

Донован застонал.

«А я смог?! А я, тебя спрашиваю, смог?! Уходи!»

Он замотал головой, открыл глаза, и Кирш пропал. Тяжело дыша, Донован заворочался в гамаке, вытер со лба холодный пот. Вспомнилось: «…и совесть меня не будет мучить». Он скрипнул зубами. Да, не будет.

Чтобы хоть как-то успокоиться, он начал про себя считать числа, сбился, еще раз начал считать и снова сбился. Нет, сказал он сам себе, это не поможет. Давай что-нибудь другое. Можно, конечно, стихи. Только чтобы они были отрывистые, резкие. Он вспомнил бешеную гонку по Городу и свистопляску в памяти киршевой песенки «Испытательный полигон». Нет, подумал он, хватит с меня стихов.

Донован снова заворочался в гамаке и тут, сквозь завывание ветра и шелест песка за стенами кампаллы, услышал тоненький мышиный писк. Он приподнялся на локтях и прислушался. Пищало в кампалле. Тогда он протянул руку над собой, погладил светляк, и он загорелся блеклым оранжевым светом. Писк доносился из под одежды, брошенной на один из пуфиков, словно какой-то зверек забрался в нее, запутался и