распоряжаться может. — И тут улыбнулся открыто, широко. — Взводом радиотелеграфистов командовал в школе сержантов артиллерии. Теперь вот на офицерской должности, хотя и старшина… Бери, майор, не ошибешься. Мы тоже тут кое-что знаем. — Шуткой похвала в мой адрес не обернулась — между ними что-то стояло. И Шмаринов, поняв это, шумно подошел к окну кабинета, которое выходило на юг, опять перешел на скрипучий наставительный уставной стиль. — Кувык наш и остальные с ним там. Тебе, выходит, самолет… Не встретим… Это… Это, майор… Это, считай, вышка для всех нас…

На улице, как говорится, буяла весна; воздух был божественно хорош после кабинетика цензора. Я перебежал улицу, зашел в типографию. Надо печатать номер.

Сидели и ждали уже солдаты, привезенные из гауптвахты, чтобы крутить колесо. Станок был допотопный, все делалось вручную, так и приходилось обращаться за помощью к непутевым солдатам, чтобы их физическими усилиями вышел номер, прославляющий лучших, а их критикующий.

Подписав еще раз свеженький номер, я зашел к редактору Прудкогляду. Обычно желтоватое его рябое лицо было сегодня еще желтее. Я знал его тайну, он рассказал мне о ней в прошлую осень, когда мы были с ним на рыбалке. Мы тогда с ним по маленькой клюкнули. Перед поездкой на эту рыбалку меня вызывали в политотдел и почему-то спрашивали, к какой, на мой взгляд, газетной квалификации я отнес бы квалификацию своего редактора? Я понимал майора, который со мной беседовал. В то время мои очерки, стихи, зарисовки печатались во многих газетах среднеазиатских республик — в Ташкенте, Ашхабаде… Следовательно, как такого, печатающегося газетчика, майор мог и спросить, несмотря на то, что я — старшина, а мой редактор майор. Ведь у квалификации не может быть ни офицерских, ни полковничьих звезд. Но насторожила меня пристрастность политотдельца. Он плохо говорил о моем редакторе (следовательно, и о газете), потому я горячо отверг все наветы в адрес Прудкогляда.

Он, оказывается, узнал о разговоре, который я, как мне виделось, вынес с честью. И Прудкогляд исповедался в тот осенний вечер на рыбной ловле. В 37-м его, пограничника, отстранили от службы. «Теперь бы я был чином не ниже полковника»… Прудкогляда долго держали в тюрьме. Первая жена от него отказалась. Отказались несовершеннолетние дети… И все-таки ни одну вину в свой адрес он не признал, твердил: «Нет, нет!»

Его выпустили и, как уже было там дальше, как он попал в военную газету после того, как отвоевал от звонка до звонка, вот опять, почти через десяток лет, когда у Прудкогляда новая семья из шести человек — «и все девки, шут бы их побрал», когда такая же, как он, рябая, голосистая жена, берущая все призы в художественной самодеятельности — «она могла бы петь в Большом театре», — говорил наш дирижер Шершнев, — ему накручивает кто-то судьбу с сумой: ни военной пенсии, ни будущей работы в гражданской газете, если речь идет «о брехне, что я списываю все из старых газет, сам не умею писать». Ему виделось все то, что уже было.

— Можешь ты мне объяснить, — печально начал Прудкогляд, прищуривая свои зеленоватые глаза, — что там происходит?

— Где? — вроде не понял я, хотя понимал, что обижаю старика — тогда все мои начальники старше сорока казались мне стариками.

— Да везде, — не обиделся на меня Прудкогляд. — В городе. На границе.

— А что такое? — Я подумал, что он меня прощупывает на бдительность как это его отпустили в тридцать седьмом? И в газете работает? — Я подумал нехорошо о нем. Стучит?

Он, видимо, понял, что я притворяюсь, а не подозреваю его, гневно выдавил из себя:

— Да моя старая дура… Прямо по телефону… Соседке! А соседку замели! Нашу соседку.

— Какую соседку? — Я уже не юлил и не подозревал. Я просто вспомнил о словах Шмаринова — «считай, вышка для всех нас».

Прудкогляд не заметил во мне перемен — страх, видно, бродил на моем лице. Он махнул рукой осуждающе:

— Да все они, дуры, набросились на нее, когда она приехала…

— На кого они набросились? — Я уже хотел все понять.

— Да на жену коменданта, — сузил глаза редактор. — Ну ты же был там… У Мамчура… СМЕРШ туда пока перебрался. А в СМЕРШе разместится, он оглянулся, — разместится… — Тут же замахал рукой. — Я не знаю, кто разместится… А моя дура-певица — все по телефону! А телефон сейчас, не будем наивны, прослушивается.

Я хотел что-то сказать, но тут без стука вошел Железновский.

— Вы готовы? — обратился он ко мне, даже не взглянув на Прудкогляда.

Мой редактор, не зная, кто перед ним, всегда привык меня выручать при нагрузках со стороны штаба и политотдела, и в этот раз бросился в защиту, пискляво возразил майору, что идет печатание газеты (так он всегда выражался, отдавая этим самым дань священному процессу рождения очередного номера), и что никто не имеет права брать меня куда-то, это немыслимо!

Железновский только теперь увидел одинакового с ним по званию офицера, он удивленно повернулся ко мне и спросил:

— Ты что, не доложил?

Я пожал плечами.

— Он вам не доложил? — Железновский уже глядел на Прудкогляда.

— Но у нас газета, товарищ майор! — Прудкогляд все выглядел петухом.

— А у нас — задание, — четко отрезал Железновский. — Товарищ майор, наша система не уговаривает, а приказывает!

Прудкогляд нервно повернулся, пошел к своему месту:

— Простите, я еще не видел вас. И не представлял!

Более нервно редактор стал искать кисет, трубка в руке у него подрагивала. Он несколько раз хмыкнул.

— Но газета, газета… — Прудкогляд подергивал правым плечом, найдя кисет и набивая в трубку табак.

— Я забираю вашего секретаря. — Железновский, видно, оценил протест Прудкогляда, но не сжалился над ним. — И — баста! — отрубил. — И никому ни слова, майор! Вы поняли?!

Прудкогляд затянулся на все шнурки, его рябое лицо выражало протест, глаза сузились, однако он вдруг забормотал, не стесняясь меня:

— Простите! Ради бога, простите! — И после жалкой паузы, закашлявшись, добавил: — Конечно, забирайте! Конечно!

Когда я наспех захватил шинель и вещмешок (я жил в казарме комендантского взвода управления дивизии, она была рядом с редакцией), когда к нам подкатил «додж» и мы уселись, оказывается, только вдвоем, майор отпустил водителя, ибо сам Железновский сел за руль, я — рядом с ним, мы поехали. Вдруг он ласково положил мне руку на плечо и шепнул:

— Давай дружить! У меня тут друзей пока нет… — Убрал сразу руку и, то ли всерьез, то ли притворяясь, под нешумный бег «доджа» заисповедывался: — Ох, жизнь сложная… Ну, скажешь, зачем ударил солдата? Да там, где я был… Разве так бьют? Ведь — дешевка! Сука! Не пристрелил!.. А теперь эти