— Тебя настоящие женщины должны чувствовать. Потому ты не опускайся. Не пей безрассудно. Ты, в принципе, человек. Если ты в таком логове… Нет, ты человек…

— Она в последний раз науськала их на меня. Они и привели меня в ту комнату, где пахнет мертвечиной. Она почувствовала, что я его постепенно уничтожаю. И ей стало его жалко. Хотя, по-моему, она только играет…

— Почему они его так любят?

— Ты кого имеешь в виду?

— Ту, которую ты сопровождал в том году, когда мы впервые встретились с тобой… Ты, по-моему тогда заговаривался. Ты рассказывал, как полез к ней ночью. Она, ты говорил, лежала мертвенно бледная, а ты, напившись, хотел изнасиловать ее.

— Я точно не знаю, было ли это или не было. Но во всяком случае, мне всегда кажется, что что-то было такое… Я выключился. Не помню и помню…

— Где она теперь?

— В могиле… И любит его по-прежнему… Как безумная Ева. — Он встрепенулся. — Если мужчина сам умеет любить… Его и любят!

— Это верно ты сказал. Значит, он умеет любить?

— Как ни странно, да. Он же поднимал ее из мертвых. И никто ему не сочувствовал… Он же был просто человек. Он был настоящим тогда…

— Откуда же у него столько зверства к остальным?

— А может, это мои таблетки…

— Не обольщайся… Ну давай помянем мою дочь.

— Правда. А то мы заговорились… Выпили?

— Выпили молча. Так делается всегда…

— Молча, молча…

— А теперь я пойду! Может, тебе это, — кивнула на сверток, — будет мешать? Давай пристрою? Хотя… Хотя те, кто мне это передали, рекомендовали тебе держать это все-таки при себе… Ваша песенка спета, Морель.

— Я знал это с самого начала.

— И, конечно, говорил ему?

— Естественно. И боялся потом, дрожал всякий раз… Эти таблетки… Они бы в нем прикончили меня…

— Ну прощай. Не таю обиду. И ты не таи. Ты найдешь все-таки женщину. А я боюсь потерять мужчину… Он теперь самый несчастный в мире. Нам трудно будет с ним работать. Он тряпка… Да и ты не лучше, Морель.

— Я это знаю. Особенно, когда предаю… Эти сопливые доктора… Я их предал, выкручивая себя…

— Это наш закон, — сверкнула она взглядом. — Прощай, Морель… Твоя фирма работает исправно, это ты знай…

8

Ночью его разбудил стук в дверь. Он встал и медленно пошел к двери. «Она вернулась ко мне, — лихорадочно просыпался он на ходу, — и это мое счастье… Я ее люблю все больше и больше… Откуда это у меня? Почему я так ее люблю?»

— Кто там?

— Открой, Морель.

— Кто ты? И как ты попал ко мне? У меня там все закрыто.

— Морель, я тебе напомню, кто я. Помнишь того самого африканца, с которым ты пил арак? Ты еще сказал… Это было уже…

— Какого африканца? — Морель тут же, однако, вспомнил его. Этого африканца он тоже когда-то заложил.

— Морель, ты вспомни… Мы с тобой сидели тогда… И ты захотел водки. Ты захотел именно, чтобы был арак. Я тогда принес этот арак, и ты долго благодарил меня.

— А как ты нашел меня?

— Это долго рассказывать. Но я тебе обязуюсь за бутылкой арака рассказать. Ты погляди в свой светлячок, увидишь, что у меня в руках большая бутылка арака… Я очень расстроен сегодня, Морель. Буду пить, шуметь не обязуюсь…

— Ладно, черт с тобой. Я тебе открою. — «Зачем я это делаю?!» — Он что-то почувствовал. «Африканец» тогда шел за тем, что из России…

Морель нажал на ключ, отодвинул задвижки и впустил того самого африканца. Это был он. У Мореля был все-таки глаз врача. Что-то в нем, этом африканце, было надорвано, надломлено. И он это тоже заметил. «Догадался ли он, что я его тоже заложил?»

Африканец хромал, припадая на левую ногу.

— Есть у тебя где помыться, Морель? — спросил африканец, осматривая апартаменты бегло, но цепко.

— Да. А туалет — рядом. — И он кивнул в дальний коридор. — Там найдешь и свежее белье.

— Спасибо.

Он вернулся примерно через полчаса. Был чист, убран. И Морель вспомнил себя, когда приехал в первый раз в эту страну, и они его вербовали на чужой квартире. Он тогда — дурачок… Мало за себя запросил. Напился, и они без него, по сути, решили его судьбу. Разве нельзя было с ними поторговаться? Но что надо этому африканцу?

— Морель, ты слышишь меня, — сзади доктора раздался голос африканца, — ты тогда меня продал, Морель. Ты не подумал и продал. И я тебя не прощаю, Морель…

Личный врач Адольфа Гитлера повернулся удивленно в сторону, откуда доносился голос африканца. Он стоял, облокотившись на стол, в руках у него был пистолет. — Мне тогда не поверили. Не поверили, что ты — враг нации. И ты видишь, что не поверили зря. Меня вытолкали из нашей вонючей теперь столицы. Я отведал все, был фронт. Так отведают все те, двое… Они сейчас едут той дорогой, которой я ехал, когда меня обвинили во лжи… Ты тайно возвращался отсюда и вредил нации…

— Что ты хочешь? — спросил Морель. Он стал будто ниже. — Говори. Потом скажу я. И потом, если захочешь, выстрелишь мне в голову. Только не промахнись, как эта фанатичка Юнита Митфорд.

— Ты боишься паралича?

— За мной некому ухаживать.

— А она? Которая вышла от тебя?

— Это она и не закрыла?

— Нет, она закрыла все как положено. Это просто для меня нет ничего… Впрочем, я не хочу слушать тебя. Я заработал то, что лежит у тебя на столе. Я заработал…

— Послу…

Он не договорил. Он не понял, что же произошло. Он скорее почувствовал, что убит, убит метким выстрелом. Он тогда, — хотел крикнуть, — не продавал. Просто они всякий разговор фиксировали. И африканец сам виноват, что напросился на беду… Но он уже всего этого сказать не мог. Грузное его большое тело медленно опускалось к пустым бутылкам арака. Предатель, — хотел он еще прошептать. Но тоже уже у него не нашлось сил, чтобы это прошептать.

— Жалко, жалко… — Он все-таки это мог сказать, ибо к этому он добавил: — Жалко… Женщина…