тысяч километров. Вы пролетите это расстояние в 170 часов. Пятого апреля в десять часов вечера вы могли бы быть на месте. Но так как вы летите на восток, то нужно учитывать разницу во времени. Это составит девять часов. Кроме того, вы будете пять раз менять аппарат, на что уйдет также по полчаса. Вылетев отсюда в полночь, вы будете первого апреля, в восемь часов вечера по местному времени, в Трапезунде, на Черном море. Это — 2 тысячи километров. Вы вылетите оттуда в половине девятого и в семь часов утра будете в Тегеране. Третьего апреля в полночь вы спуститесь в Коломбо, пятого апреля, в половине четвертого утра, в Кроэ на Суматре, шестого, в семь часов утра, вы перелетите Кембриджский залив в Австралии и ровно в восемь утра спуститесь в пустынном городе. У вас будет час времени, чтобы осмотреться. В девять часов вы явитесь на службу.

Вальтер положил руку мне на плечо. Мы стояли молча, как изваяния, и смотрели на человека, описывающего это воздушное путешествие расстоянием в 30 тысяч километров с таким безмятежным видом, как будто речь шла о прогулке из Берлина в Бреславль.

— Время, сэр!

Человек, сидевший на месте пилота на аэроплане, обернулся: у него было темно-коричневое лицо с очень острыми чертами. В произношении слышался восточный акцент. Аллистер посмотрел на часы.

— Да. Занимайте ваше место.

Мне все еще казалось, что я сплю. Почти машинально я сунул в руку Вальтера сто марок.

— Уплати моей хозяйке.

Больше я не мог говорить. Меня подсадили в кабинку, в тот же момент застучал мотор, и, прежде чем я успел бросить последний взгляд на моего друга, гигантская птица взвилась над землей. Под моими ногами сиял морем огней Берлин.

Я не испытывал ни радости, ни тревоги. Я не испытывал ничего. Я чувствовал себя во власти чужих людей и отдался этой власти. Огни Берлина исчезли из вида, и мы погрузились в ночь.

Только теперь мне пришло в голову, что ведь я лечу один. Аллистер остался… В кабинке не было никого.

Я огляделся вокруг. Мне уже несколько раз приходилось летать на аэроплане, когда я работал добровольцем на «Юнкерсе», но такой чудесной кабины я еще никогда не видел. Она была вся отлакирована изнутри. Большое кресло превращалось автоматически в очень удобную постель и манило ко сну. Благодаря электрическому освещению в каюте было уютно и светло. Рядом с креслом стоял откидной столик, и в стену было вделано несколько шкафчиков с надписями: «Холодные закуски», «Кипяченая вода», «Кофейник», «Чайник», «Вино», «Замороженный лимонад», «Книги и карты», «Газеты».

Я тут только вспомнил, что в этот тревожный день я с утра почти ничего не ел.

Так как эта кабинка была предоставлена целиком в мое распоряжение, то, очевидно, я имел право воспользоваться съестными припасами, заготовленными в ней.

Я открыл шкафчик с надписью: «Холодные закуски». Там стояло блюдо с великолепно зажаренной гусятиной, висели колбасы, лежал небольшой окорок ветчины, было масло и хлеб. Из шкафчика тянуло холодом. Это был комнатный ледничок, в котором провизия не портилась. Я давно уже не видел такой роскоши, как жареный гусь. Почему бы мне не отведать кусочек? Все мое приключение перестало представляться мне страшным. В конце концов, что же может случиться? У меня в кармане пятьсот марок, кроме тех трехсот, которые остались от моего наследства. В крайнем случае мне есть с чем выбиться на дорогу. Останься я дома, мне предстояло бы провести в моей конуре мрачный вечер полный тревожных дум и забот, а теперь…

Я с аппетитом поужинал, запил ужин вином, закурил сигару, взятую из сигарного ящичка, вынул несколько карт и книг, путешествия по Азии, — и почувствовал, что мое существование полно не только романтики, но и комфорта.

В то же самое время я размышлял: неужели я действительно «гений»? Если нет, то почему же из семисот претендентов Аллистер выбрал именно меня? А если он считает меня «гением», то зачем же я буду противоречить ему? Во всяком случае этот Аллистер большой знаток человеческой души. Несомненно, что это он послал к отелю пустой автомобиль, так как был уверен, что я явлюсь туда вторично. И он же дал распоряжение швейцару сказать, что никакого Аллистера в отеле нет. Зачем он сделал это?.. Я не знаю. Мои мысли начали путаться, веки тяжелели, меня неудержимо тянуло ко сну. Я зевнул, допил вино, бросил окурок сигары и с наслаждением растянулся в кресле, превратившемся в кровать. Утром я не сразу пришел в себя. Кабина, аэроплан… И я нахожусь бог знает где. Я посмотрел на часы. Было восемь утра. Мы летели очень высоко. Подо мной виднелись очертания гор и дремучие леса в глубине. Где мы? На стене висела карта пути от Берлина до Трапезунда. На этой карте была черная, медленно движущаяся вперед звезда. Я понял: это звезда изображает наш аэроплан. Приводимая в действие особым механизмом, она скользит по карте и в точности указывает то место, над которым мы в данный момент пролетаем. Оказывается, я проспал Чехословакию, Польшу и Венгрию: Мы летим над Карпатами.

Я полюбовался красотой этих гор и… поэзия уступила место прозе. Мне захотелось есть. Я позавтракал ветчиной, съел несколько бутербродов и выпил стакан великолепного кофе, сохранившегося совсем горячим в кружке-термосе.

Часа через два мы немного спустились. Я взглянул вниз и увидел большой прекрасный город. Блестящие купола и башни, широкие улицы, по которым, как муравьи, сновали человечки. Город лежал на море. Я взглянул на карту: Одесса.

Присев у окна, я смотрел не отрываясь. Мне казалось, что я в кино. Через несколько часов раздался свисток. Аэроплан спустился еще ниже. Внизу расстилался восточный город со стройными минаретами. Вдали шли караваны верблюдов. В моей кабине вспыхнул светящийся транспарант с надписью:

«Через пять минут пересадка в Трапезунде».

Я быстро привел себя в порядок. Трапезунд — граница Турции…

Вот мы уже скользим по мягкому песку. Мотор умолк. Дверь кабины распахнулась. Темнокожий человек стоял передо мной. Он был закутан в белый плащ, из-под которого виднелись босые, бронзового цвета ноги с кольцами на пальцах.

— Good evening, mister!^[1]

Он взял мой чемодан. Я вылез.

Вокруг толпа кричащих, жестикулирующих людей в восточных пестрых одеждах. Все они были чем-то заняты, и никто из них ничего не делал.

— Please, mister!^[2]

Темнокожий взял меня за руку. Передо мной стоял другой аэроплан, точная копия первого.

— Скорей, мистер, вы опоздали на полчаса.

Меня втолкнули внутрь, дверь захлопнулась, шум начал стихать… Мы снова в воздухе, и подо мной стройные колонны минаретов в венках пестрых огней. Был священный месяц Рамазан. Через несколько минут все исчезло, и я