решил было, что мне не повезло, что верховный правитель в отлете, и собирался было уйти со своей машиной в море, но вдруг в откосе белой скалы две плиты отодвинулись, и из черного отверстия беззвучно и быстро выскользнул аэрон. Мой был желтый, а этот синий, он почти сливался с потемневшей океанской водой. Я ударил по нему сверху и промахнулся и едва не врезался в камни, выступавшие из воды, но успел таки вывернуться, и жучок мой, весь взвыв от радости, вновь рванулся вверх. Я достал машину герцога с брюха; я бы мог расплавить ее и размазать по небосклону, но мне помешал Шурик.
— Ладно, кончайте, — сказал он сердито. — Мне же вас не разнять.
Три аэрона летели параллельным курсом, шагах в пяти друг от друга, так дружно и мирно, как будто ничего не произошло.
Остров быстро уменьшался в размерах, пока не превратился в точку, а мы шли и шли прямо на юг.
Не сговариваясь, мы распахнули люки и, выбравшись на броню, сели и свесили ноги над бездной.
— Ну, остыли? — спросил Шурик, глядя то на меня, то на Борьку.
— Холодает, — ответил я.
— К ночи дело, — поддакнул герцог.
Мы сидели на крыше управдомовского гаража, с трех сторон окруженные огнями нашего дома. Как-то я подсчитал, что во двор у нас выходят триста восемьдесят окон. Сейчас почти все они горели желтым, розовым и голубым.
Было несколько Красных окон и одно густо-синее: в этом свете, должно быть, шла какая-то особенная, нечеловеческая жизнь.
— Что делили? — осторожно спросил Шурик. — Неужели эту дурацкую планету?
Смешно.
— Да это он все! — В сердцах герцог мотнул головой и чуть не вывалился из люка. — Ворвался, разгром учинил… Старушку мне напугал чуть не до смерти.
Ноги, говорит, чтоб у нас в доме не было этого хулигана, в милицию буду звонить.
— Ноги не будет, не беспокойся, — заверил я.
— Опять двадцать пять! — пробормотал Шурик.
— Нет, не опять, — сказал я. — Ты знаешь, что он о нас с тобой думает? Что мы к нему ходим из-за жвачки.
— Кто, я? — вскинулся Борька.
— Ты, Боря, ты. Слишком много ты сам об этой жвачке думаешь, вот тебе и кажется, что она у всех на уме.
— Подумаешь, сказал сгоряча… — буркнул Борька.
— И правда, Серега, — миролюбиво проговорил Шурик, — ну сказал человек сгоряча, зачем раздуваешь?
— Хватит об этом, ребята, — сказал я. — Противно.
— Ладно! — Борька поднялся. — Хватит так хватит. Ну вас к черту всех с вашими принципами. Обойдусь и один, мне не привыкать.
— Вот и ладно, — сказал я, — будем знакомы. Но имей в виду: больше никого не купишь. Не дам.
— Это мы еще поглядим, — ответил Борька.
Шаги его прогромыхали по железной крыше. У края он немного помедлил, потом спрыгнул на землю, чертыхнулся напоследок, ушел.
— Эх ты! — сказал мне Шурик. — С тобой как с человеком пришли разговаривать.
Слишком много ты о себе понимаешь.
— А ты — слишком мало. Бедность не оправдывает рабства.
— Рабства? — переспросил Шурик. — Да это вы оба у меня в рабстве, я как хочу, так вами и верчу. Без меня бы вы давно уже передрались. Дурачье!
Я удивленно посмотрел на Шурика — так он еще никогда не разговаривал. Вот, оказывается, какой спрут ворочается в душе этого человека. Жаль, что в темноте мне не видно было его лицо.
— Что смотришь? — спросил меня Шурик. — Брал и буду брать все, что мне нужно. Вот — куртку ношу японскую, Борьке она все равно мала. А ты хотел бы, чтобы я голый ходил для твоего удовольствия? Мне, братец, себя беречь надо.
А стою я побольше вас, вместе взятых, меня за эту рухлядь не купишь. Так что ты за меня не волнуйся.
Я смотрел на него во все глаза: Шурик проснулся! А может быть, он вовсе не спал, а только притворялся сонным?
— Думаешь, гениальность все спишет? — спросил я наконец.
Шурик пожал плечами.
— Так вот, не выйдет из тебя гения. Гений должен страдать, а ты страдать не любишь…
— Не тебе об этом судить, — спокойно ответил Шурик и встал. — Не тебе.
Спрыгнуть с гаража в темноте он не решился и долго пыхтел на краю, лежа на животе и нашаривая ногами опору. Потом плюхнулся вниз, и я остался один.
Вода внизу тихо блестела от звезд. Волны шипели и плескались, черные. Из-за горизонта, под красными и синими тучами, тепло дышало лориальское солнце.
Я летел под темным небом, над темным морем один, никем не видимый, никому не известный, и сочинял последнюю статью своего Главного Закона, пока она не приняла наконец такой вид:
Признак силы — молчание.
Признак гордости — простота.
Слабый не имеет права быть жалким.
Сильный не имеет права быть злым.
Слабость — и гордость.
Простота — и молчание.
Сила — и доброта.