Борис Степанович Рябинин
Пионерский подарок

ПИОНЕРСКИЙ ПОДАРОК

— Ах, какая жалость! — сказала за обедом мама.- Атильда-то ведь околела! Такая хорошая была собака!..

Мама всегда сообщает все новости за обедом. Витя перестал есть и насторожился.

— Что с нею было? — спросил отец. Он на минуту оторвался от газеты, которую по обыкновению читал за столом, и, сверкнув стеклышками очков, поднял близорукие глаза на жену.

— Никто точно ничего не знает. Кто говорит, что костью подавилась, а кто — что съела какую-то отраву… Жалко собаку!

— Витя очень живо представил себе веселую, резвую собаку, часто проходившую у них под окном со своим хозяином. Ух и собака! Все прохожие заглядывались на нее. Умная. Все команды знала! Скажут ей: «Сидеть!» — и она сядет. Скомандуют: «Рядом!» — и она идет рядом, как пришитая… А какая большая! Если встанет на задние лапы, то передние свободно положит Вите на голову… Неужели Атильда околела?!

— У нее, кажется, недавно щенки родились? -снова спросил отец, переворачивая газету.

— Ой и не говори! — жалостливо воскликнула мама.- Третий день пошел… Совсем крошки! Не знают, что с ними делать. Маленькие, есть сами не умеют… пищат…

Смотреть на них-одни слезы! — И мать сокрушенно махнула рукой.

Витя торопливо закончил обед и побежал к соседям.

Да, Атильды уже не было. Ее унесли еще утром. А на ее месте в углу, где так любила нежиться собака, остались семеро беспомощных, слепеньких щенят.

Маленькие, больше похожие на мышат, чем на щенков восточно-европейской овчарки, копошились они в осиротевшем гнезде, неуклюже тыкались незрячими курносыми мордочками и жалобно пищали. Несоразмерно огромные рты их широко раскрывались, как будто щенята старались возможно больше глотнуть воздуха.

Щенки были голодны. Их пробовали кормить. Поставив перед ними блюдечко подогретого молока, окунали в него мордочки малышей, но они вырывались, чихали и принимались пищать громче прежнего. Лакать они еще не умели.

Попробовали поить их из соски. Но не помогла и соска. Щенки с остервенением выталкивали ее изо рта, заливаясь молоком. Белые капли текли у них по черным мордочкам, размазывались по крошечным усам.

Мокрые, со слипшейся от молока шерсткой щенята выглядели еще более беспомощными и жалкими.

Витя ушел от соседей опечаленный и притихший. Писк осиротевших малюток еще долго слышался ему.

Судьбой щенков интересовался весь дом. Соседки, встречаясь в подъезде, сочувственно справлялись друг у Друга:

— Ну что? Живы еще?

— Живы… Да долго не протянут!..

— Так и не едят?

— Так и не едят…

Через сутки отчаянный щенячий писк начал стихать. Малыши гибли без матери. Один за другим они затихали, расползались по подстилке в разные стороны и застывали безжизненными черными комочками. Их убивал голод.

Еще через сутки остался в живых только один. Это был самый крупный из семерых и потому жизнь в нем держалась крепче, чем в остальных. Он все еще ползал по опустевшему гнезду и чуть слышно попискивал.

Вите было очень жаль щенят. Он, кажется, готов был отдать что угодно, только бы сохранить жизнь хоть одному из них. По нескольку раз на дню прибегал он к соседям, чтобы с грустью убедиться, что щенят становится меньше и меньше. Около последнего он просидел на полу целый вечер, а потом выпросил его себе. Щенка положили в старую муфту, и Витя отнес его в свою квартиру.

Дома с жалобным мяуканьем бегала кошка. Тяжелые, полные молока сосцы ее почти волочились по полу. У кошки недавно родились котята, их утопили, и она не находила себе места. Она разыскивала своих исчезнувших детей, не давая своими криками никому покоя.

Витиному отцу пришла мысль подложить щенка к кошке. Чтобы она приняла его за котенка, щенка натерли кошачьим молоком, выдавленным из сосцов, и в отсутствие Мурки положили к ней в гнездо.

Вернулась кошка. Она сразу почуяла, что в гнезде кто-то есть. Бросилась туда и… взъерошенная, отскочила.

Потом стала осторожно принюхиваться. Видимо, она была в недоумении. Пахло и котятами, и собакой… Что бы это могло значить?

Фыркая, как будто она ждала какой-то неприятности, кошка мало-помалу вошла в гнездо, быстрым, грациозным движением лапки перевернула щенка и стала его нюхать.

Щенок запищал. Почувствовав теплоту кошкиного тела, подполз под Мурку и, неумело тычась, стал искать сосцы. Кошка снова отпрыгнула от него. Он подполз опять. Мурка напружинилась, приготовилась бежать и — вдруг тронула малыша своим шершавым языком. Раздалось громкое мурлыканье, и вслед за тем аппетитное чмоканье возвестило, что щенок, наконец, нашел-то, что искал.

Не выдержало материнское сердце! Если этот черный малыш и обладал почему-то странным запахом собаки, то по всем ухваткам он так напоминал ее котят… С минуту Мурка стояла, как оцепеневшая, боясь вспугнуть приемыша, затем осторожно легла. Он привалился к ней плотнее, чмоканье стало более громким и частым.

Насосавшись досыта, щенок отвалился от своей кормилицы и сейчас же уснул. Кошка тщательно вылизала его всего от макушки до кончика тоненького, как веревочка, хвостика Она долго лежала неподвижно, опасаясь потревожить его сон, затем неслышно выбралась из гнезда и, успокоенная, забыв о своем недавнем горе, отправилась лакать молоко.

За этой историей наблюдала вся Витина семья. И когда стало совершенно очевидно, что усыновление состоялось, Витин отец сказал:

— Ну, живет теперь твой пес! — и ласково потрепал сынишку по взлохмаченной голове.

* * *

Муркино молоко пошло щенку впрок. Наедался он до того, что с трудом передвигался, и обязательно после этого засыпал крепким сном. С каждым днем он делался бойчее, крупнее и толще. Стал вылезать из гнезда и, когда Мурки почему-либо долго не было, громко и нахально пищал, требуя пищи.

Через две недели он прозрел. Темные, подернутые первое время сизой пленочной глаза с большим любопытством посматривали на окружающий мир. В гнездо он забирался теперь только спать да кушать; остальное время ползал по квартире, совался во все углы, попадался всем под ноги.

Витя нарадоваться не мог, глядя на своего питомца. Из крошечного неказистого создания тот на глазах превращался в красивую собаку. Тупая короткая мордочка стала удлиняться, плотно прижатые к голове ушки оттопырились, хотя еще и не походили на треугольные стоячие уши восточноевропейской овчарки. Подлинней стал и хвостик. А темно-бурая, почти черная шерсть выцвела, посветлела, постепенно приближаясь к серо-волчьей окраске