спелой пшеницы, в золотистой густой бороде, утренний холодок трогал разбитые губы, облегчал боль. Священник в последний раз предложил исповедь — тщетно.

— Отдаю себя на суд Божий! Босеан! — громко крикнул Филипп, когда его приковывали к столбу.

Толпа отшатнулась и замолчала, кому-то почудились колдовские слова, кому-то проклятие. Прозвенел полуденный колокол, приземистый кривоногий палач поднес огонь к груде хвороста. Воцарилась тишина — предвкушение криков и мольб.

Сучья занялись с одного боку, но разгореться не успели — порыв ветра сбил несмелое пламя. Филипп ждал. Люди на площади тоже ждали. Второй факел полетел в самую середину кучи — и ударился об оковы, увяз в отсырелом сукне плаща.

— Отдаю себя на суд Божий, бо невиновен, — повторил рыцарь.

В третий раз костер подожгли с четырех сторон. Повалил густой дым, заскакали по веткам шустрые красные белки, невыносимо медленно занялся край плаща. Толпа всколыхнулась в жадном нетерпении, священник отвернулся, палачи делили имущество казненного, вполголоса кляня скудную плату.

— Все еще веришь, будто бог справедлив? — прокричал из толпы мальчишка с недетскими злыми глазами.

— Верю, — донеслось из огня.

И тут полил дождь, щедрый и изобильный грибной дождь. Он шел до тех пор, пока в хворосте не угасла последняя жалкая искра. Потом солнечные лучи осветили лицо Филиппа, заиграли в волосах, окружая его живым нимбом. Почуяв недоброе, поспешили попрятаться палачи, отступили в ратушу судьи и подперли двери тяжелым шкафом с бумагами. Первым, кто бросился сбивать цепи, был верный Лантье. Вторым — я.

…С того дня в Эланкуре никогда никого не жгли.

* * *

Брат Филипп окончил свои дни в обители францисканцев. Нам удалось уйти незаметно, укрыться в горах, а весной пробраться в уединенный монастырь. Босоногие монахи приняли нас хорошо — им случалось видать и не такие чудеса, укрывать и не таких страшных преступников. Я принял постриг и зовусь теперь брат Гильом, переписчик в монастырской библиотеке. Мое дело — василиски и фениксы, грифоны и единороги, откровения святых и проповеди цветам и птицам. Я дышу едкой пылью, растираю чернила, иногда — молюсь за покойную мать. Я давно принял обет молчания. Когда демоны искушают меня видениями, мучит похоть или одолевает страх — я звоню в колокол, и вся братия молится, чтобы спасти грешника. Если же яд сомнения вновь посещает неверное сердце, я вспоминаю — как стоял в костре брат Филипп, как сражались огонь и вода, и вода победила. Иерусалим пал, но пусть отсохнет моя правая рука, если рыцари не достигнут его снова.

Смотри, брат — на площадь хлынуло солнце!