знаю. Мне от этого праздника стало сильно не по себе, и когда всё вернулось в обычное русло, мне стало спокойней.

Последней книгой, которую я начала читать ей, была трилогия Вигдоровой «Дорога в жизнь» — о беспризорниках и ученике Макаренко, который, когда вырос, сам стал директором детского дома. Как ловко я просчитала всё с «Карамазовыми», а от советской педагогической литературы подвоха не ожидала. Уже подходя к середине книги, я вдруг с ужасом вспомнила, что впереди будет описание «Зарницы» — такой же, на какой подцепила свою болезнь Оська, а затем в романе описывается бессмысленная и жестокая гибель всеми любимого мальчика — сына главного героя.

Параллелей опять возникало слишком много. Я поняла, что читать это Оське дальше совершенно невозможно. Но и предлога прервать чтение и начать другую книгу у меня не было. Я даже не могла соврать, что потеряла её, так как том с трилогией был толстым и тяжёлым и чтобы не таскать его каждый с собой, я оставляла его в Оськиной комнате. А «Зарница» начиналась буквально на следующих страницах.

И тут я струсила. Я не знала, как быть, и решила пропустить день. В конце концов, один день ничего не решил бы. Затем я пропустила другой день. Третий. Так прошла неделя. Потом я придумала какой-то завиральный выход из этой ситуации и сразу же собралась к Оське, причём чтобы не откладывать дело в долгий ящик — в тот момент, когда это и случилось, в воскресенье. Я сказала маме, что съезжу ненадолго к Оське, но она вдруг внимательно посмотрела на меня и ответила, что не стоит, ей стало хуже, она без сознания. Потом она добавила, что вряд ли Оська снова придёт в себя.

Неделю я ходила, как сомнамбула, ни с кем не разговаривая и терзая себя мыслями о том, как ловко и подло я выкрутилась с «Дорогой в жизнь» Вигдоровой. Я себя не щадила и думала о себе очень скверно. Слава Богу, мне тогда не пришла хотя бы в голову мысль, простая и очевидная для застрявшего на своей значимости подростка — что прекращение моих визитов могло вызвать ухудшение Оськиного состояния — я бы себя за это линчевала ещё долгие годы.

Через неделю я шла по Александровскому саду, споткнулась о какую-то ямку в земле (до сих пор помню это место), упала и, падая, подумала:

— Сейчас, в этот самый момент, когда я падаю, умерла Оська.

Я это подумала совершенно спокойно, даже отстранённо, словно только что не случилось самое большое несчастье за всю мою пятнадцатилетнюю жизнь. Наверное, так оно и было — что да, именно в тот самый момент она умерла. Просто знание этого пришло, а я ничего не чувствовала, и мне казалось, что я самый мерзкий человек на свете, потому что нормальный человек должен чувствовать горе, ему должно быть плохо, а мне… а мне никак.

Когда я пришла домой, я увидела, что мама всё знает, ей уже сообщили, но от меня она пыталась это известие скрыть. Я пыталась вытянуть, а она не говорила и не говорила, и я всё больше убеждалась, что она уже всё знает. И тут позвонила Катя Геллер — девочка из «Дерзания», которая искала для Оськи гаммалон, и наконец-то нашла, да слишком поздно. Да, она тоже всё знала, я это поняла по голосу, хотя мне она тоже ничего не сказала, только вдруг пожаловалась на то, что ей плохо с сердцем, а у неё никого нет дома.

И я отправилась к Кате Геллер, она жила с другой стороны Невского. Было первое мая, радостная возбуждённая толпа пёрла на салют по проспекту с криками и смехом. Транспорт не шёл, мне надо было идти против толпы пешком. С той поры я особенно не люблю первое мая.

А Кате, действительно, стало плохо — у неё был порок сердца, а известие об Оськиной смерти слишком сильно взволновало её. Она тоже пыталась мне ничего не говорить, но всё-таки сказала. А мне по-прежнему было как-то всё равно. На меня навалилось окамененное бесчувствие, и я думала, что никто не знает и никогда не узнает, какой я скверный человек, но я-то это знаю. Впереди вся жизнь, а мне тащить на себе груз этого мерзкого, неприятного знания…

На похороны я не поехала, меня никто не неволил. Там были две оськины подруги, Герка Густышкин и Саша Радкевич. А я пошла в клуб и тогда уже начала обдумывать рассказ о большом розовом звере. Осенью я написала его, и получила на орехи за то, что рассказ был слишком сопливый и слезливо сентиментальный. Это хорошо, что мне за него попало.

С той поры прошло много лет. Давно уже нет и Рудика, который меня ругал, и моей мамы тоже нет. А я нередко пишу жёсткую суровую прозу. И очень не люблю, когда чувства захлёстывают меня с головой. Все эти годы мне хотелось вернуться к теме «Большого розового зверя» и написать достойный Оськи рассказ — уважительный и без соплей. Рассказ о девочке, которая вопреки всем обстоятельствам и печально раннему взрослению, имела странную детскую мечту. Не знаю, понравился ли бы он Рудику, но я надеюсь, в этот раз у меня получилось…

17 апреля — 20 июня 2016