Нора Яворская Старуха

На тумбочке у изголовья кровати тикает будильник. Иногда Старуха ставит его, подложив книгу в твердой обложке, прямо на постель. К самому уху, чтобы даже во сне слышать время. Тик-так, тик-так, — звучат торопливые шажки времени. Тук-тук, тук-тук, — стучит каблучками, поспевая за ним, Старухино сердце.

Днем Старуха ставит будильник на стол, на самое видное место. Надо всегда держать время на привязи взгляда. Наручные часы у нее тоже есть, но с ними сложнее. Надеть очки, отвернуть обшлаг рукава, наклонить голову — тогда только и увидишь, который час. Тиканья их Старуха уже не слышит, только по движению секундной стрелки и узнает, не стоят ли. Другое дело — будильник. С будильником ее время всегда при ней, не в поле зрения, так в поле слуха.

С временем у Старухи особые счеты. Когда-то давно она относилась к нему спустя рукава, легко его теряла, раздавала и раздаривала. Теперь — все иначе. Теперь его у Старухи осталось немного. По сравнению с тем, которое позади, уже пропало, провалилось в никуда, — самая малость. И расходовать его надо экономно, как последки ее маленькой пенсии в конце месяца.

Принято говорить, что время — деньги. Какая чушь! Для кого-то, может, оно и так. А для нее — ничего подобного. Деньги, даже если их мало, можно упрятать в чулок, отложить на черный день. А с временем такой номер не пройдет. Его надо употреблять сразу, как мороженое, не то растает. Единственный способ не терять его попусту — идти с ним в ногу. Но вовсе не в том смысле, какой обычно вкладывают в это понятие. На такое «в ногу» она уже давно махнула рукой. Это не значит, будто она отстала от жизни. Есть время общее, оно зовется современностью и заставляет людей вечно куда-то мчаться, делать карьеру, одеваться по моде, да мало ли что еще. А есть и свое, иными словами, ее личная собственность, но в отличие от недвижимой очень даже движущаяся. Старуха старается быть в согласии со своим временем. Только с ним и идти в ногу, не спеша, держась за него всеми пятью чувствами, чтобы, упаси Господи, не оторваться, как от руки матери ребенок. Теперь Старуха измеряет время не тем, сколько удалось сделать за час или за сутки, а даже не сказать чем. Дыханием души, что ли, или мерой полученной радости. Если Старуха любуется закатом, это — время предзакатных красок. Если нюхает сирень — время аромата сирени… И все такие кусочки, имеющие вкус, запах, цвет, образуют мозаику каждого ее дня. Конечно, бывают часы и минуты будничные, серые. Однако Старуха приспособилась их перекрашивать. Займется по необходимости каким-нибудь нудным делом, старается отвлечься от него, направить мысли на что-нибудь хорошее. И время мытья посуды или подметания квартиры становится временем светлых воспоминаний. О плохом она предпочитает не помнить. Думать о будущем тоже избегает, а если и случается, то лишь о ближайшем и в плане приятных ожиданий. Вроде того, что через неделю она получит пенсию и позволит себе купить банан или немного кофе. Прежде она покупала бананы только для Девчонки…

Конечно, Старуха живет не на Луне. Из дому она теперь почти не выходит, но на кухне у нее радио, а в комнатке маленький переносной телевизор. Большой стоит в соседней, двадцатиметровой, где утвердилась Девчонка. Когда-то, наоборот, большую комнату занимала Старуха, но Девчонка мало-помалу ее оттуда выдавила, и все стало так, как оно есть. Старуха смотрит телепередачи выборочно, небольшими порциями. Бережет глаза. Театральные постановки, симфоническая музыка, жизнь животных, клуб путешественников — это для нее. Кроме того, ежедневные новости. Так что она в курсе событий.

Правда, катастрофы, землетрясения, репортажи с мест сражений и терактов лишь принимает к сведению. Не впускает в сердце. Изменить мир она не может и попусту переживать не хочет. Хватает собственных страданий, и прежних, и теперешних.

Иногда она начинает подсчитывать потерянное на жизненной дороге время. Если бы его можно было собрать, отряхнуть от дорожной грязи и передвинуть вперед, в будущее, может, дотянула бы до ста. Потерянное время делилось на растраченное попусту — винить тут было некого, кроме себя самой! — и насильственно отчужденное, отобранное, украденное у нее. Кем именно, почти всегда можно было определить, но спросить было не с кого. Ведь не подашь в суд, дескать, у меня украли время, пусть вернут.

Очереди! Господи, сколько их было, этих очередей! В голодные годы — за хлебом, часами переминаясь с ноги на ногу на морозе ли, под дождем ли. На жилплощадь, на телефон, на холодильник… с многолетним обиванием чиновничьих порогов. А обязательное изучение пустословных докладов, конспектирование трудов вождей… Всего обиднее, государство, отбиравшее у нее время, ни на что его не использовало. Отхватит в очередной раз от ее жизни кусок и, даже не разжевав, выплюнет за ненадобностью. А годы, потраченные Старухой, чтобы поднять и выучить сына, где они? Его послали в Афганистан на погибель. Добро бы защищать Родину, было бы не так горько. А вышло: жизнь сына, а с тем и ее материнские мытарства брошены псу под хвост.

Время хождения на работу Старуха не считала потерянным. За него хоть и мало, но платили. К тому же она служила человечеству, а это совсем не то, что обслуживать взрослого человека, у которого руки и ноги на месте. Как было в семье. Усердный службист, ее муж был помощником, а по сути, прислужником некоего высокопоставленного чина из тех, тогдашних хозяев жизни. Старухе довелось увидеть, как по долгу службы муж провожал на самолет своего шефа. Семенил рядом, почтительно поотстав на полшага, угодливо склонив голову набок, — нес хозяйский чемодан. Но дома… Дома превращался в барина. За обеденным столом хлеб маслом сам не намажет, протягивает жене: «Мама, намажь!» Он называл ее мамой. «Мама, подай… мама, налей… мама, принеси…» После ужина полулежал в кресле перед телевизором. Выпятив валун брюха, шевелил квадратными пальцами босых ног. Проветривал. Смотрел футбол. Кроме футбола, интересовался только хроникой. Мотал на ус, кто стоит ближе к Главному, кто подальше, кто как на кого посмотрел, как поздоровался… Это помогало удерживаться на плаву. «Мне еще надо успеть детей вырастить, приходится беречь силы», — говаривал он, как бы оправдывая свое домашнее празднолюбие. Там, в высших сферах, принято было слыть хорошим семьянином. Сколько упихал он в свою ненасытную утробу жениного времени, не поддается учету. А ведь ей тоже после преподавательской маеты в школе хотелось отдохнуть. Она рано перестала чувствовать себя женщиной, только прислугой. Но мирилась. Сохраняла детям отца. Однако на двенадцатом году супружества шилом из мешка