Жарок езженого нету, только на лыжах. Вытащила из придворка те, что поширьше, не те, узенькие, что когда-то в школу бегала. И палки взяла: четыре километра и все буграми, то вверх, то вниз — без них худо. Сумка через плечо и але — здравствуй, крестна, скоро буду. Можно я еще чашечку налью? В горле першит…

— Подогреть? Сейчас включу.

— Не надо, и я сама, я сама. Конфетку возьму?

Как с большака крянулась, нет моего старого следа, снегу накрутило толсто, выше колена — как пройду? Сначала полем. Солнышко яркое, снег чистый, глазам больно.

К лесу подошла, господи — стена белая, кустовье в снегу, перекрестивши, березки через дорогу дугами, толстыми. Палкой перед собой стучу, пробираюсь, вся в снегу — на шапке, в карманах, на спине.

Долго идти до Жарка. В гору тяжело, ползу крестиком-елочкой, вниз — быстро, да не очень-то: упор глубокого снега. Думаю, обратно по своей лыжне разомнусь. На ушковской повертке, в аккурат полдороги до Жарка, смотрю — понять не могу: встречь какая-то чернина, прыжками. Сошлись, глазам не верю — кот! Узнала — Марусин Матрос, черный коток, грудка белая. Подошел, лег на пузо: «Мяу!» Вот те и мяу, куда, дурашкин, забрался? Он блудной, летом в нашу деревню часто ходит, — дак зима. Говорю: «Вертайся, пойдешь со мной». Он опять — мяу! — и покатил сзади, по лыжне-то легче. А мне вдруг тревожно, шагу прибавила.

Задумалась за Марию: сколь время во всей деревне одна живет, старая ведь, тяжело. Никак не уговорить. Звали свои. Съездила в город. Приняли, — вроде, не хаяла. Живут справно, квартира большая. Правда, один раз я припозднилась, ночевала в Жарке у нее, ночь длинная, обо всем переговорили, она и высказала: «Знаешь, у зятя печка горбата». Все. Больше никогда.

Так думаю, шаг прибавляю, Матрос за мной. Мечтаю поскорей до тети Маруси — чай с конфетами пить и журналы смотреть.

Подошла к деревне, стала на горке у воротиков. Марусин дом первый, из трубы дыма нет — видать стопила уже, хоть я и рано вышла. Вниз круто, выглядываю, как лучше проехать: прямо или наискосок. Неладно взяла — раскатилась и плюх у колодца перед Марииным домом. Снегу полны рукава, шапку, дянки — искать надо. Отрыла их, кое-как отряхнулась, пошла к дому. Вижу от колодца следа нет, не чищено. Стукнуло в сердце — не заболела ли Маруся? И крыльцо снегом задуто, веник тут. Маленько крыльцо и ноги опахала — и за дверь. Вошла, кричу: «Тетя Маруся, принимай почту!» Шубейку скинула, чую — в избе холодно, дянки в печурку пихаю — печь настывши. Марии не видно, не выходит — значит, на кровати за перегородкой. Я все говорю: «Тетя Маруся, плохо можешь? — печь не топила, я сейчас чайник… цыц! — это я коту, — успеешь». Он как пришел, ревит и ревит. Мария молчит — крепко уснула. Занавеску у переборки откинула, зашла. Баба Мария лежит на кровати, смотрит на меня чуть прищурившись. Я ей: «Ты что?» Руку взяла — холодная.

Заплакала Даня-почтариха и дальше со слезами:

— Присела к ней на кровать, сама ни живая, ни мертвая. Гляжу, кто же ее обрядил? Лежит на спине ровно, через лоб венчик — лента такая с молитвой, руки сложены, в них иконка чуть покосивши. Рядом на краю стола лепешечка воска, в ней черный фитилек потонувши: жгла отходную свечку, и рядом два пятачка. Пала я на пол на колени, голова у иконки. — Маруся, Марусенька, желанная, отходили твои ноженьки по всем дорожкам, устали рученьки, улетела чистая твоя душенька. Осиротели мы хорошим человеком, покинула нас. — Не помню, сколь время так простояла, встала, пятаками ей глаза прикрыла, образок поправила.

Печку топить не стала. Оделась, вышла на волю, дверь поплотнее приторнула и дрючок наискось приставила: значит, ушла из дому хозяйка. Так и есть — совсем ушла. С крыльца шагнула — дурной голос: Матрос в избе ревит. Вернулась, схватила кота, пихнула в почтовую сумку — он и притих, замаявши был вконец.

Край мой северный! Чтобы понять тебя, не только с самолета надо сойти, надо выйти из шумной, пахнущей неживым машины и прямо с дороги шагнуть под деревья. Станет ноге мягче, груди вольнее. Напрямик через лес не ломись — обдерешься о сучки да ветки, застрянешь в валежнике и ветровале — найди тропу, теперь по ней лоси ходят.

Тихо в лесу и в любой солнцепек — прохладно. Пить захочется — выведет тропа к ручью, где вода, как воздух — не видно ее, просто среди мха и травы желобок из гальки и песка. Попробуешь воду — зубы остудишь. Нет чище воды на свете! Откуда она? Пройди вверх по ручью — найдешь родник: у камня на дне светлой лунки кипит песок.

Выйдешь на лесное озеришко, там в гладкой воде дремлют опрокинутые сосны, на них плавают белые кувшинки; по берегам мох прогибается под ногой, растет ягода-морошка, сорви, положи в рот — побожусь, в мире нет ягоды ароматней.

Дальше тропа выведет в рай — точно такой, как наши бабушки рассказывали: на лесной полянке светло, благостно, звучными голосами поют птицы, сколь глазу хватит — нарядные цветики, и среди них уйма сладкой земляники. На осторожные шаги обернется старушка-ягодница, ойкнет испуганно, успокоится, протянет корзину, скажет: «Спробуйте, какая спелая да крупная, — приглядится к вам, — а вы чьи будете? Что-то лицо знакомое, чую, если не из боровских, так, верно, кленовский». Для нее чужих нет.

Край мой лесной — пустыня прекрасная! Нет! Не будет пусто свято место, в городах многим душно, придут, вернутся мастеровитые новгородцы, молодые трудолюбивые мужики, приголубят и возродят отчую землю.