Мамка…

— И мамке ни звука, понял? И всё будет путём. Мы ж не нарочно, гадство. Так вышло.

— Че ты его учишь? — перебил старший. — Жить хочет — не проболтается.

Они высадили молодого у общаги, в которой жили студенты.

— Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Вот и хорошо. И уезжай… На-ка вот, хлебни на посошок.

Средний вытащил из бардачка полбутылки коньяку. Молодой выпил из горлышка, пил, пока хватало духа, потом сказал:

— Ну, пока.

И пошатываясь побрёл к общаге.

И вот теперь, спустя столько лет, он захотел вернуться и узнать, как могло случится, что один стал жертвой, а другие — убийцами. Ночью ему стало холодно. Он натянул на голову капюшон куртки, зарылся в половики, спрятав руки за пазухой. И снова уснул, потому, что было темно и тихо. Сырой рассвет застал его уже в пути: он шёл просёлком к пустой могиле. Он встал над ямой, глядя в лужу воды, натёкшей за ночь и подумал, что должен бы освободиться: здесь не было того, который однажды осенней ночью шёл неведомо откуда и неведомо куда. Но он не чувствовал свободы, его грызло прежнее беспокойство, то самое, что лишало его сна и отдыха все эти долгие паршивые годы, годы, ничего не давшие ему, кроме забот и усталости, годы, ради которых и было совершено преступление. Он осмотрелся, прошёл по просёлку дальше, почти до самой рощи, потом вернулся, раздвинул полынь и снова вонзил лопату в мокрую землю. Родную и проклятую. Землю, усеянную безвестными могилами, перекопанную, переварившую миллионы ушедших. И снова копал. И снова могила оказалась пустой. Теперь он уже не мог остановиться. Он копал с остервенением, перевязав кровоточившие ладони разорванным пополам носовым платком. И до вечера сумел выкопать ещё три ямы. В каждой из них была вода и глина. И больше ничего. Он вернулся в заброшенную деревню, на этот необитаемый остров, растопил печь старыми досками, зарылся в половички и стонал до утра: глина была перед глазами, то ближе, то дальше, так, что кружилась голова и тошнота подступала к горлу. Он поднимался, курил, и думал: всюду эта земля, всюду эта земля. Повсюду. Родная. Проклятая. На следующий день он дошёл до посёлка, купил в магазине хлеба и молока и вернулся той же дорогой, пытаясь вспомнить точно, где, в каком месте был похоронен путник. И, кажется, вспомнил. Это было совсем не там, где он копал сначала. Он подкрепился прямо здесь, у дороги. Невзрачное осеннее солнце согрело его. Даже вороны перестали каркать, и полынь снова стала зелёной. Потом он снова копал. Он уже не надеялся, что откопает его, мертвеца, он копал уже потому, что не мог остановиться. Ещё две ямы появились у обочины, за стеной мёртвой полыни. В сумерках он вернулся в избушку, домой. И растопил печь, и, выйдя на огороды, накопал старой картошки, и потом испёк её в печи. В соседнем доме он нашёл соль, чайник и даже чай — старый, побитый временем, но ещё годный. Нарвал в огороде кипрея и смородинового листа и заварил всё это вместе с чаем. Он сделал себе постель, притащив из соседних домов кровать, матрацы, подушку. И встретил ночь, лёжа перед горячей печкой, с кружкой чая в руке. Жить можно. Ничего. Жить можно. Но нет, жить было нельзя — он знал это совершенно точно. В мёртвой деревне было слишком тихо. Он уснул с болью в сердце. А проснулся среди ночи от плача и крика. Кто-то там, в конце деревни, то плакал, то кричал — негромко, словно боясь разбудить тех, которых уже не было. Он лежал и слушал эти новые звуки, слушал, думая, что это просто ночь, бродячая собака, волки, оборотни — кто угодно. Но только не тот, кого он искал. Потом плач внезапно оборвался, и снова стало тихо и он уснул измученный и почти бесчувственный. Утром он прошёл всю деревню из конца в конец. Всё было прежнее, и из заколоченных покосившихся домов не доносилось ни звука. Небо было тёмным и сырым, и земля казалась чёрной, и не было вокруг, казалось, ни единого живого существа: все ушли отсюда, даже мыши.

Он снова долго выбирал место, прежде, чем начать копать. И работа шла плохо. Слишком сырая земля, слишком измучено тело. До сумерек он раскопал только одну могилу, а потом, раскопав, долго-долго сидел на краю. Он боялся возвращаться в деревню, боялся того, что мог там увидеть. Но ночевать в поле не было смысла. Он двинулся домой и ещё издалека услышал собачий лай и человеческий голос. Всё было по-прежнему. Всё. За исключением того, что в одном из домов горел огонёк. Он постоял, не решаясь возвращаться. Но надо было вернуться, надо было — иначе душа его так никогда и не найдёт покоя. Он пошёл через поле, потом через огороды и подобрался к дому так близко, как только смог. Он увидел, как кто-то вышел на порог, позвал собаку, потом снова вышел с ведром. Потом заскрипел колодезный ворот. Это он? Тот, кого я искал? — подумал он. И, так и не решившись подойти ещё ближе, вернулся в свою избушку. Он не топил печь в этот вечер и рано лёг спать. По временам его будил лай собаки. Одинокий и страшный лай. Рано, до света, ушёл он из дома. Тихо было в деревне и мертво. И, может быть, подумал он с надеждой, вчерашнее просто пригрезилось ему. Он вернётся сегодня с поля и всё будет, как прежде: мёртвая деревня, мёртвые дома, мёртвые колодцы. Вечером он не хотел возвращаться. Он оттягивал этот миг как можно дальше, но уже было темно и хотелось есть и спать, и делать было нечего, кроме как возвращаться. У него не было выбора. И ещё издалека он увидел огни в домах, услышал голоса, и уже обречённо понял: теперь поздно. Ничего не поделаешь. Так и будет. Он пробрался к избушке задами, его никто не заметил. Было холодно, но он боялся затопить печку, чтобы не выдать себя. Скорчившись на холодной постели, собрав на себя все тряпки, какие были в доме, он долго-долго лежал, слушая голоса, скрип колодезных воротов, собачий лай и прочие звуки, свойственные жилью, звуки, не замечаемые живыми. А потом вдруг стало тихо. Только шелестело что-то — шелестело всё ближе и ближе и, подобравшись к окну и выглянув, он увидел, как мёртвые входят в ворота, заполняют двор, двигаясь, словно сомнамбулы. Они натыкались друг на друга, разбредались по двору их становилось всё больше и больше. Вот уже возле самого окна появились их белые лица: вытянув руки, они ощупывали стекло и раму окна, их когти издавали скрежещущие звуки. Он отшатнулся, метнулся в глубину комнаты. Он прошептал дрожащим голосом:

— Уходите. Я же не убивал вас! Вас убили другие!

И, скорчившись у печки, закрыв лицо руками, тихонько завыл. А они, наконец, нашли двери — заскрипели старые петли — и появились в тёмной избушке и, как потерянные, стали ощупывать стены, пока не наткнулись на него, скорчившегося в углу. Он почувствовал их ледяные пальцы у себя на руках, в волосах, они трогали его, ощупывали, эти