прошлого…

Полукруглый главный подъезд университета всегда был закрыт. Входить надо было в боковую дверь. В обширном вестибюле, очень теплом и светлом, тянулся ряд студенческих шинельных. Прямо наверх поднималась широкая лестница с огромными часами на стене, расходившаяся с площадки вправо и влево. Парадная лестница вела в колонный актовый зал и в церковь. Налево ютилась высокая ясеневая дверь с медной дощечкой: «Дмитрий Иванович Менделеев».

Между дверью и лестницей величаво прохаживался представительный, степенный швейцар, державший себя с большим достоинством. Снисходительно взглянув сверху вниз, он спрашивал: «Вам кого, ваше благородие?» — и, получив ответ, показывал рукой: «Налево извольте!»

Саша звонил. Открывалась дверь. За нею стоял служитель при лаборатории Дмитрия Ивановича — Алексей, небольшого роста в казенном форменном сюртуке с синим воротником. Служитель мрачновато улыбался, чуть сторонился и, произнося «пожжалте», помогал снять пальто.

Пока Сергеев обдергивал перед зеркалом морскую курточку, из коридора вбегала в прихожую Оленька, бойкая девочка лет десяти. Саша чинно расшаркивался. Оленька грациозно протягивала ему обе руки и делала изумленные глаза.

— Неужели вы? А говорили, что вы на «Гайдамаке» в кругосветное плаванье ушли. Нет? Боже, как мы счастливы. Ну, идемте скорее, мама без вас соскучилась.

Потом Саша целовал душистую руку Феозвы Никитичны. Растягивая слова, она медленно спрашивала:

— Ну как, все благополучно? Не очень шалили у себя в училище?

Оленька игриво грозила ему пальцем.

Сергеев охотно ходил сюда. Здесь жила та, которую он втайне называл феей. Жизнь при ней казалась ему неизмеримо прекрасней, чем без нее, и так весело было ощущение многоцветного бытия.

Во втором этаже над квартирою Менделеева были расположены аудитории. Одна за другой они выходили в длинный коридор, верстой протянувшийся во всю длину университетского здания. Когда в коридор пробирались Саша Сергеев, Володя Менделеев, Алеша Крылов и Алеша Трирогов, аудитории были уже закрыты, и мальчики приподнимались на носках, чтобы заглянуть в дверь, за которой таилось знание.

В широкие окна коридора глядели сумерки. В физическом кабинете начинали зажигать лампы. В коридоре, как ночной мотылек, появлялась Оленька:

— Где вы пропали? Папа зовет чай пить.

Володя, заговорщицки подталкивая в бок Сашу, говорил, скашивая глаза на Трирогова:

— Ей-богу, без меня сестрица минуты прожить не может. Алешка, чуешь?

Трирогов краснел, но глаза его загорались радостью, а Сергеев, тоже влюбленный в Оленьку, мучился ревностью и тоскливо думал, как он одинок, невыносимо одинок и несчастлив.

Все свои симпатии к семье Менделеевых Саша перенес теперь на Володю. Их дружба крепла. Они дали друг другу слово не разлучаться и служить вместе на одном корабле.

В октябре 1889 года Оленька и Трирогов обвенчались.

После венчального обряда все спустились в актовый зал поздравлять молодых.

В толпе ловко и проворно засновала рать лакеев, разнося шампанское в бокалах, фрукты и конфеты, и все двинулись к Трироговым с приветственными возгласами. На Сергеева набежала печаль, как мгновенная белая пена, но не было ни больно, ни страшно, ни жаль решительно ничего. Издали взглянув еще раз на Олю, он мысленно прошептал: «Что ж, будь счастливой, любимая», — и ушел, не подойдя с поздравлением к Трироговым.

Но дружба с ее братом не порвалась, хотя в первые годы службы Владимиру Дмитриевичу повезло больше, чем его другу. Когда оба они в конце 1893 года получили назначение на один корабль, отправляемый на Дальний Восток, молодой Менделеев уже возвратился из кругосветного плавания, побывав в Индии, Японии, Китае, Корее и Владивостоке. И Дмитрий Иванович, давно имевший уже вторую семью, и Феозва Никитична, одиноко жившая на своей даче в Ораниенбауме, были одинаково рады тому, что Володя и Саша опять будут вместе.

Дмитрий Иванович так трогательно заботился о старшем сыне, что Сергеев перед отплытием на Дальний Восток особенно остро ощутил отсутствие родной семьи и снова стал думать о близких людях, ушедших из жизни навсегда. Особенно часто он вспоминал бабушку. Должно быть, это были отзвуки на впечатления, полученные в последние дни пребывания в отчем доме…

Страницы альбома подходили к концу. Сергеев видел себя уже офицером русского флота, но вот снова встретился маленький снимок веселого мальчугана в матросском костюмчике.

Отец, мать и он должны были ехать тогда в Архангельск. Папу переводили на новую службу. А с неделю назад над бабушкиным балконом поселились какие-то незнакомые, чистые, как мечты, птицы. Бабушка сказала, что они, наверное, летят с севера, может быть из того же Архангельска, что им нужно набраться сил для дальнего заморского пути, и кормила их, насыпая крупу и крошки на дощечку, специально прибитую для этого под окном. Когда на дощечке было пусто, птицы стучали клювиками в стекла окна, а иногда влетали на балкон и проносились через него с требовательным чириканьем.

Каждый день водила бабушка Сашутку в лес. Густая тень лежала на тропинке, на мягкой, в осеннем цветении траве. Солнце с трудом пробивалось в гущу, высвечивая листья лип и кленов. Упрямо поднимались кверху, расправляя могучие кроны, дубы и вязы, тополя и яворы. По-солдатски надежно загораживали вход в чащу вытянувшиеся во фронт сосны.

Бабушка знала в лесу все: и куда лучше идти и как называются различные травы, цветы, деревья…

В лесу они собирали сосновые шишки, и бабушка учила:

— Эти не бери, старые, пустые. Люди тоже есть такие. Живут, живут и не знают, для чего живут, для чего жили. Брось, брось, видишь пустая, прошлогодняя, семена из нее уже повысыпались.

Бабушка пренебрежительно отбрасывала в сторону не понравившуюся ей шелуху, и сама легко наклонялась, быстро собирая плотные, коричневые шишки.

— Эти хорошие. Видишь, семян сколько. Высокие сосны из них повырастут, как раз для мачт. А пока подрастать станут, будут шуметь, шептаться промеж себя о своем, о заветном, и не вспомнят, что ходили тут бабушка с внуком, и не загрустят, не поплачут, что обоих давно уж на свете нет. А придет время, и самих их срубят и мачтами на кораблях поставят. Всколыхнутся около них белые паруса, вздутые ветром, и помчат сосны корабль в сторону чужедальнюю, тоскуя о земле родной, навеки покинутой…

Последний раз приезжал Саша Сергеев погостить туда уже из корпуса. Все лето жил, как в чудесном сне, но перед самым отъездом в Питер простудился на рыбной ловле. Доктор сказал, что ехать пока и думать нельзя.