Игорь Шкляревский Читаю «Слово о полку...»

Половцы

Волны подвижных народов перекатывались через степь и ударяли в деревянные стены Русской земли. Дед кричал со стены: «Хозары!» Сын кричал: «Печенеги!» Внук отзывался: «Половцы!» И дальше — перекликались правнуки. Поневоле... Я ведь тоже что-то кричал и, четырехлетний, прыгал с телеги в жито, завидев тень самолета.

С великой надеждой быть последним — на голоса и пожары иду обратно. Блуждаю в потемках годин.

Партизанские летописи и блокадные хроники Василя Быкова, «Тихий Дон», «Севастопольские рассказы», «Война и мир», «Полтава», летописи о нашествиях с Запада, «Сказание о нашествии Едигея», «Повесть о нашествии Тохтамыша», «Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Слово о полку Игореве»... «Оборонная литература», как сказал Д. С. Лихачев. От наших и до самых давних — веков Трояновых.

Небом крытая, светом перегороженная, южная Русь казалась легкой добычей. Непрошеные гости пудовыми камнями стучались в ворота Переяславля, Чернигова, Киева. Летели зажигательные стрелы. Трещали опоры. В проломы вонзалась ревущая Степь. И долго потом на обгорелых холмах боялась расти трава. А степные всадники с волчьими хвостами на шлемах пропадали внезапно, как и появлялись. Половцы владели искусством психической атаки и уже применяли «греческий огонь»: «Кончак же за их спиной бежал. И лишь наложницу его захватили и того басурманина, у которого был живой огонь. И привели их к Святославу со всем устройством» (Ипатьевская летопись).

Овраги, кусты, камыши воевали вместе с людьми Не спи, не зевай! Слушай во сне, как зверь! Научись видеть спиной! Утка закрякала в камышах: что-то не так. Весной утка молча сидит на гнезде. Правь на середину, подальше от берега!..

Пусто. Тихо. Только ветер на обрыве клонит разомлевшую полынь. Вдали одинокий столб извивается от гудящего марева. Путь из варяг в греки...

Течение медленно несет лодку. Плывем вниз по Днепру. Железный борт моторки нагрелся. Приткнешься к нему спиной — и почти физически переселяешься в былое. В железной кольчуге распарилось тело. Зной размягчает волю. Вдали одинокий каменный идол извивается от гудящего марева. Хочется снять раскаленное железо, окунуться в прохладные струи. А только охладился — счастливое лицо искривила боль: в голой спине торчит стрела! Изо рта пузырится кровавая пена. Люди барахтаются, тянутся к оружию. Арканы обвили уцелевших. Дальше — плен. Дорога в Сýрож или Кóрсунь (Судак, Херсонес).

«Одни — доспехи свои на телеги сложили, а другие — держали их во вьюках; у иных сулицы оставались не насаженными на древко, а щиты и копья не приготовлены были к бою. А ездили все, расстегнув застежки и одежды с плеч спустив, разопрев от жары, ибо стояло знойное время» («О побоище, бывшем на реке Пьяне», XIV век). Так ездить в те времена было более чем опасно — самоубийственно.

Игорь

В муках стыда пришло к 34-летнему Игорю Святославичу прозрение. Словно уголек от горящего города Глебова запал в рубаху — жжет, и никак его не достать. Разорили Глебов, посекли защитников.

А тут еще распутица помешала в конце зимы присоединиться к Святославу Всеволодовичу и девяти русским князьям, которые выступили против половцев. Прискакал от них гонец, и велел Игорь дружине собираться, но сказали ему дружинники: «Князь наш, не сможешь ты перелететь, как птица; вот приехал к тебе муж от Святослава в четверг, а сам он идет из Киева в воскресенье, то как же ты сможешь, князь, догнать его?»

Досада на распутицу, глебовские кошмары, боязнь, что князья не поверят в его желание участвовать в походе (мол, сдружился с Кончаком), терзали Игоря.

Мучительно медленно таял снег. Желание искупить вину перед Русской землей, честолюбие и мужество торопили. Все смешалось — и нетерпение, и гордость, и даже зависть к чужим победам. В Ипатьевской летописи записана покаянная речь Игоря перед дружиной — уже в половецкой степи.

— И все это сделал я, — говорит Игорь с таким раскаянием, словно все раны глебовцев болят на его теле...

Торопливо и одиноко выступил он против Дикого поля.

Вражда

Однажды я проснулся от нестерпимой боли. И пока медсестра делала обезболивающий укол, я вдруг представил себя в той степи со стрелой в боку. Вокруг — распоротые шатры, затоптанные в грязь шелка и овчины. Только раненые, русские и половцы, стонут одним стоном. И вот со своей звериной болью я ползу, сам не знаю куда. Ни врачей, ни лекарств... Какие же страдания переносили люди в те времена! Боль еще не утихла, и я думал о тех, кому удавалось выжить. С полуотрубленными руками, с рваными дырами в теле, на подпрыгивающих телегах добирались они в свои города и села. Огненная боль отнимала ум. Даже знахарей не было под рукой, да и что они могли? Каждая секунда дня — мука. И так десятки дней, сотни километров.

Тем обиднее было принимать страдания от своих, когда новгородцы шли на киевлян или киевляне на черниговцев. «Брату брат молвит: это мое, и то мое тоже. И стали малое называть великим». Отчаяние автора «Слова...» — на многие века.

Сколько он жил? Как выглядел? Что с ним стало после написания «Слова...»? Темно.

Может, он погиб на медвежьей охоте, спасая друга или князя. Ведь он был человеком редкой храбрости: сказал все, что думал. У князя — дружина, да и стены, а поэт — беззащитен.

Может, его оклеветали. Почуял беду — ночью ушел от князя. Затерялся в людях, в туровских болотах или в северных лесах. А может, его лодку затерли льдины. Чудом выбрался на берег и уже в горячке, умирая, кричал: «Со всех сторон обступили и кликом поля перегородили...»

На несколько столетий предсказал он несчастья Русской земле. Припал к ней пророческим ухом и услышал тупой гул ордынских коней, которые до дна выпивали ручьи. Он не знал, что в далеких степях набирала силу империя Чингисхана, но, как великий поэт, был одарен политической интуицией.

Тревожно в «Слове о полку Игореве». Восемь столетий прошло, а тревога осталась. Как запах гари в послевоенных развалинах. Он пробивался даже сквозь снег. Преследовал нас от первого до десятого класса, пока не снесли руины.

Потерянная рукопись

Далеко на равнине русских веков виден век тринадцатый. Дым подпирал небо на севере и на юге.