лицо его побелело, он покачнулся и тяжело рухнул на пол, прямо на битое стекло. Поднял руку, взглянул на окровавленную ладонь, в которую впился осколок. — Я был вынужден пожертвовать самым дорогим, что у меня было в жизни! Все ради Церкви, Бен, все исключительно ради нее!

3 Дрискил

Говорят, что исповедь благотворна для души человеческой, но чем дольше слушал я отца, тем больше сомневался, что у него вообще имеется душа. Он продал ее уже очень давно, и не думаю, чтобы исповедь могла помочь вернуть ее. Он потерял свою душу, какой бы она там ни была, и я видел перед собой лишь жалкую развалину, словно и не человека вовсе. Существо, лишенное самого главного, души, заполнившее эту брешь горечью, муками, способностью бесконечно предавать, и все это во имя Господа и его готовой на все Церкви. Уместным казалось сравнение с тигром. Он боготворил этого зверя, поклонялся, служил ему, убивал ради него, а затем и сам стал его добычей и пищей.

Он сидел у огня на каменной приступке, нянчил окровавленную ладонь и говорил со мной, великий Хью Дрискил, левой ногой открывавший двери в Белый дом, ворочавший несметными состояниями, обладавший поистине огромной властью и влиянием. Великий Хью Дрискил, который позаботился о том, чтобы дочь его убрали, который предал старого своего друга и — ради справедливости, следовало отметить и это — спас жизнь Папы с весьма сомнительной репутацией. Хью Дрискил, покрывавший свою жену-убийцу, позаботившийся о том, чтобы жертва не нашла последнего своего успокоения в освященной земле. Хью Дрискил, связавший свою жизнь с римской католической Церковью, решивший, что ему видней, что только он знает, как лучше. И вот он пролил реки крови, и все ради того, чтобы эта Церковь — в его понимании, разумеется, — как можно дольше держалась на плаву. Он презирал своего сына и сидел теперь в луже собственной крови, с израненными осколками стекла ладонями, и исповедовался своему ненавистному сыну, который ненавидел его в эти минуты с такой силой, что уже подумывал, хватит ли у него духу взять железную кочергу и забить это создание до смерти...

— Инделикато сказал, что Вэл слишком много знает, — говорил он тихо и то поглядывал на израненные руки, то на меня, словно ища объяснения, что же произошло. И лицо у него было испачкано кровью. Вообще он вдруг напомнил мне индейца, ступившего на тропу войны, хоть я и понимал, что никакого боя он уже дать не может. Не получится, сколько бы ни старался.

— Инделикато, — пробормотал я.

Из груди кардинала торчала рукоятка кинжала, золотая, такой изящной работы. В камине горели и потрескивали дрова, а перед глазами вновь промелькнула эта сцена. Отец весь вспотел. Но, видно, не замечал этого. Наверное, нелегкое это занятие, исповедоваться. Тем более что он пытался найти себе оправдание.

— Я да Инделикато, вот и все, что осталось от прежних дней. Ну и, конечно, Д'Амбрицци. Но он не обладал здравомыслием... не понимал Церкви. Считал, что она должна плясать под его дудку... Мы-то с Манфреди знали о Церкви все, знали, какой она была и что представляет собой сейчас... Природа ее неизменна, мы служим ей, но она вовсе не обязана служить нам. Д'Амбрицци никогда этого не понимал. И заразил этим духом отрицания Вэл... Инделикато сказал мне, что Вэл собирается низвергнуть Церковь в том ее виде, какой мы знаем. Она, Д'Амбрицци и Каллистий, который был ставленником Д'Амбрицци. Но тут за Церковь вступился Господь, позаботился о Каллистии. А мы продолжили борьбу, мы должны были подготовиться к уходу Каллистия.

Он продолжал в том же духе, а я смотрел то на него, на скользкое от крови и пота лицо, то на язычки пламени в камине, слышал вой ветра да сыпавшегося с небес снега. Потом взглянул на елку. Прямо детская мечта, а не дерево, сияет огнями и игрушками, круглая, совершенной формы, полна чудес.

— Она узнала обо всем этом, реконструировала события, свела концы с концами. Задача практически невыполнимая, но ты же знаешь Вэл, всю жизнь только и занималась тем, что выкапывала всякую грязь из...

— Не надо мне говорить, какой была Вэл, — перебил его я.

— Убийства... Во время войны, и теперь тоже, она все поняла, вычислила, что Д'Амбрицци — это Саймон, Инделикато — Коллекционер, догадалась, что я Архигерцог, человек, спасший Папу от покушения, вот только смотрела на это иначе, к сожалению. Церковь пережила немало гонений и покушений, мы с Инделикато пытались найти какой-то иной выход из создавшейся ситуации, но доказательства, собранные Вэл, нет, это было уж слишком... Особенно в век бурного развития средств массовой информации, в век телевидения и всех этих журналистских расследований. Ты должен понять, Бен, впервые в истории нашелся человек, который мог реально разрушить Церковь, выставить ее на поругание и позор на телеэкранах всего мира. Только известная на весь мир монахиня, которую считали образцом добродетели, ценили за ум, образованность, воспевали на каждом шагу за остроумие, всю эту ее писанину и благотворительную деятельность, могла совершить это.

Вдумайся. На телевидении твою сестру просто обожали. Ей удалось убедить людей, что история повторилась, ретивые журналисты приготовились копать и могли прорыть туннель до самого Китая, короче, все грозило рухнуть, неужели не понимаешь? Папа умирает, и тут всплывают все эти истории об убийствах Иоанна XXIII и Иоанна Павла I. И на сей раз покойникам не отделаться, их выкопают вместе со всей грязью, и еще все эти махинации в Банке Ватикана, самоубийства, убийства, мошенничество. Все это снова вытащили на свет божий, только на этот раз сестра Вэл оказалась рядом и подливала масла в огонь, и вся ситуация на глазах выходила из-под контроля... — Он стер пот с лица и царапнул лоб осколком, застрявшим в ладони. Был в том некий символизм, кровь на лбу, терновый венец, мученик или фанатик, страдающий за свою веру и Церковь. — Это был триумф антихриста, конец римской католической Церкви... и виной всему стала моя дочь, Бен. Никого в жизни я не любил так, как ее... Я сказал ей все это, но остановить не мог, она стояла на своем, не понимаю, как она узнала, что я и есть Архигерцог, но у нее был маленький старый снимок, она стащила его из кабинета Рихтера. И сказала: «Я знаю, что ты Архигерцог... всегда им был, старый агент УСС, герой войны, вечный слуга Церкви...» — Я слушал отца, но слышал голос Вэл. Она была настоящим борцом, мужественным и непреклонным, готовым наносить все новые удары, от которых дух выходил вон. В ней, несомненно, жил инстинкт убийцы, он был заложен в генах, и я слышал, как она говорила, готовясь к смертельной схватке: «А ты, дорогой папочка, и сделал этот снимок, ведь так? И именно ты предал старого своего друга