наделив мощными бицепсами. При первом же взгляде бросалось в глаза, что он невысок ростом, узкогруд, что пальцы у него тонкие, как у школьника. Но то, о чем не позаботилась природа, восполняли качества Севкиного характера. Если бы упражнения с утюгом, которые он проделывал ежедневно, перевести в полезную работу, то можно было бы целую неделю освещать многоэтажный дом. или питать электрический мотор мощностью в десять — пятнадцать киловатт. Круглый год Севка ходил с непокрытой головой и обтирался во дворе мокрым полотенцем. И хотя мышцы его не надулись шарами, как это обещало руководство для самостоятельно занимающихся гимнастикой, зато стали упругими и эластичными, точно хорошая резина.

…Звякнули судовые склянки. Севка бросил папироску и сплюнул за борт.

— Ты, давай, механик зовет, — послышался за спиной голос второго масленщика. — Да за борт не плюй, не в клубе находишься.

Черт возьми, Севка совсем забыл, что здесь не принято плевать в воду. Есть такое железное правило. Teперь он был зол на себя, а еще больше на свидетеля своего дурацкого промаха.

— Если нечего делать, — с досадой сказал он, — поставь ведро или на худой конец бронзовую урну с двумя ручками. Не в карман же тебе плевать.

Масленщик прищурил маленькие глазки и холодно спросил:

— А болт с левой резьбой не хочешь?

— Понадобится — спрошу. Во всяком случае буду помнить, что такая штука у тебя имеется, — и он пошел не оборачиваясь, выражая этим свое полное пренебрежение.

Севка знал, для чего он нужен в машинном отделении. Сейчас механик начнет гонять его по узлам, проверять, правильно ли он запомнил свои обязанности. Севка не забывал, что ночью ему предстоит заступать на первую самостоятельную вахту и поэтому все время немного волновался. Надо было взять себя в руки и не подавать вида. Хорошо хоть, в течение дня ему дали возможность осваиваться с работой…

В три часа ночи его потрясли за плечо. Он проснулся мгновенно. Выбрался из тесного кубрика. Над палубой растекался непроглядный мрак. Только в рубке у рулевого матово светилась компасная картушка, да язычками ацетиленового пламени врезались в темноту бортовые огни.

В машинное отделение Севка спускался так, словно занимался этим со дня своего рождения. Правда, с непривычки он так стукнулся голенью о комингс, что содрал кожу, но на это не стоило обращать внимания. Пулеметной очередью прокатились по отполированным ступеням трапа его быстрые шаги.

Внизу пахло разогретым маслом и паром. Грохот чугунного маховика навалился на него многотонной тяжестью. В глазах рябило от вертящихся и снующих деталей. Бешеным волчком крутился центробежный регулятор, тускло лоснилась от застаревшей смазки латунная оковка, сухо пощелкивал привод генератора, а тяжелый шатун грозил протаранить переборку отсека.

Подошел механик — мрачный человек с глубокими складками на лбу„ в которые вместе с потом въелась чернота истертого металла. Он вручил Севке масленку с длинным носиком, показал, где хранится тавот и пнул ногой ящик с ветошью. Все места смазки Севка знал отлично, он ощупал их еще на холодной машине. И тут вроде бы не было ничего хитрого. Но вот кривошипно-шатунный механизм… Эта чертовщина способна была нагнать страх даже на человека с железными нервами. А ведь начинать придется именно с него…

Слева вертелось двухметровое колесо маховика, а прямо на Севку этаким стенобитным орудием мчалось стальное коромысло. Здесь уж гляди в оба, чтобы не схлопотать по зубам!

Главное заключалось в том, чтобы уловить момент когда рычаг достигнет крайнего положения, и тогда, поймав крышку тавотницы, повернуть ее влево. И так раз за разом, пока колпачок не окажется окончательно свинченным. Потом, набрав в горсть тугоплавкой смазки, ее надо было втолкнуть в пасть тавотницы, набить до отказа. И это еще не все — крышку предстояло водрузить на место, а за один раз, провожая рукой ускользающий шатун, успеваешь довернуть ее по резьбе всего на полнитки.

Севка решительно протянул руку. Он пытался внушить себе, что в этой работе нет ничего особенного, что он уже тысячу раз проделывал подобные вещи. На его счастье море все время было спокойным, и настил в машинном отделении не уходил из-под ног. Севка смотрел на посверкивающий в электрическом свете шатун, а в памяти вставал белый остров с берегами словно из отмерших кораллов. И пахло не горячим маслом, а редкостными цветами. Одуряюще и сладко.

Он на минуту представил себе новое судно, на которое его переведут в следующую навигацию. На нем Севка пойдет к неведомым островам, к далеким экваториальным широтам. Ему рисовались стремительные обводы, арктическая белизна корпуса, надраенные «медяшки» и размеренно спокойный, как стук здорового сердца, рабочий ритм дизелей. На ходовом мостике будет торчать не коротышка Краб, а настоящий моряк. «Стоит он, тяжелый, как дуб, не чесаны рыжие баки, и трубку не вырвать из губ, как кость у голодной собаки», — всплыли из памяти когда-то читанные строки. И несмотря на внешнюю суровость капитана, в его голосе прозвучит заметная теплота, когда, обращаясь к Севке, он скажет: «А ну, штурман, возьмите-ка пеленг…»

Севка навертывал колпачок, и в его душе зрела ненависть к старому «Дельфину», к этой ни на что не пригодной посудине. Он никогда не подозревал, что куча грохочущего железного лома способна внушить столько отвращения и ужаса. Его бросило в дрожь от постоянного рева голодающего металла, который требовал: «масла, масла, еще масла!» И он забивал тавотом скользкие глотки, из конца в конец метался со своей масленкой. Это напоминало кормление хищников в клетке: одно неловкое движение — и руки по локоть как не бывало. Здесь каждый шкив, каждый эксцентрик таили в себе скрытую опасность.

От жары и спертого воздуха — вентилятор не успевал отсасывать его — Севку слегка поташнивало. Все это казалось несправедливым. Почему такой тип, как Федька Шустрый, может работать там, наверху, где пахнет морем и чистотой, а он… Теперь Севка окончательно понял, что ему не повезло. Выбран слишком трудный путь к цели. В конце концов все могло устроиться иначе.

С вахты Севка сменился в восемь утра. На палубе его встретило солнце и веселый рев динамика, укрепленного где-то высоко под реей. Оттуда неслись звуки бразильской самбы. Это Федя Шустрый прокручивал долгоиграющие пластинки.

Ночью прошли Керченский пролив, и берега сейчас выглядели совсем по-иному. Контраст был настолько разителен, что создавалось впечатление, будто эти два моря — Азовское и Черное — разделял не узкий пролив, а весь простор мирового океана. Крутые изломы скал, квадраты виноградников и смутно зеленеющие на юго-востоке горы. Вода