поближе. Ландик слушал, но все это его не слишком трогало. Он в основном говорил о приговорах, о том, что множатся преступления, что у него накопилось около пятисот непросмотренных дел. Порой голова идет кругом — столько работы, а шеф ужасно строгий, да и педант, то и дело требует регистрационную книгу и красным карандашом вписывает в нее всякие замечания, испещряя ее вопросительными и восклицательными знаками. Но это не волновало Толкоша. Теперь они сидели молча. Какая-то расслабленность овладела ими, не хотелось ни говорить, ни двигаться. Каждый наверняка думал, что дома под одеялом было бы лучше. Эх, если бы не надо было идти, если б можно было перелететь это расстояние — и сразу очутиться в постели!

Свежий воздух, казалось, разбудил их. У старшего догорела сигара. Вытряхнув окурок, он сунул бумажный мундштук в боковой карман жилета.

— Пойдем, не ночевать же здесь! — решительно сказал он, вставая и потягиваясь. — Надоело сидеть, спина онемела.

— Погоди, допьем. Еще моросит… Да и вино жаль оставлять. Посидим, пока дождь пройдет, — возразил младший и, положив шляпу на столик, стал снимать перчатки.

— Пойдем, жалко ночи.

— Соня!

— Не в этом дело, просто жалко тратить время так попусту. Сидим мы тут с восьми часов, а в общем-то и не придумали, как же сломать лед, сковавший наше общество, как добиться, чтобы оживилось течение общественной жизни. Во главе «Равенства» надо бы поставить какое-нибудь влиятельное лицо — скажем, министра или хотя бы твоего шефа Бригантика. Одни мы не осилим, не вытянем. Ты сам сказал, что мы сброд и с нами каши не сваришь.

— Уж лучше черт, чем Бригантик! Я же говорю тебе, что у этого человека параграф вместо головы. Самое лучшее, если нашим обществом станет руководить кто-нибудь из зажиточных горожан, вот как ты, например. Образованные люди пусть вступают в общество добровольно, без принуждения.

— Но ведь, по-твоему, мы — это только сапоги, горшки, мыло; кроме ремесла, мы ничего не знаем. Единственная наша забота — справиться с куском сала. И в таких делах мы совсем не смыслим. И потом, разве мы сможем внушить уважение к себе? Это интеллигенция должна бы снизойти до нас, нам до нее никак не подняться! Ну, а священник наш не годится?

С Ландика сон как рукой сняло, он с жаром возразил:

— Да что ты! Кроме костела, он знать ничего не знает. Изредка еще зайдет на кладбище. А охотнее всего он ходит к Штайнеру раз по десять в день, пропустить кружку-другую пива. Его долг — проповедовать христианскую любовь и равенство всех людей, а он только и думает, что о своем толстом брюхе — было бы оно полным! Пожрать, выпить, набить мошну — для него самое главное. А к высоким материям, от которых нет дохода, он глух и слеп.

— Как и большинство людей. И все же во главе должен стоять интеллигент, который повел бы нас за собой.

— Какой гром должен грянуть, — воскликнул Ландик, — чтоб вы в конце концов уразумели, что хозяева — это вы и что все зависит от вас, а не от кучки «господ интеллигентов», которые приехали сюда служить вам, управлять вами, взимать с вас налоги, лечить, учить, защищать вас в суде и проповедовать христианскую мораль. Вас — четыре тысячи, а их пятьдесят человек. И все-таки они вами правят. Они ездят на вас, как на скотине, а вы и не сознаете этого. Может быть, вы действительно не прочь превратиться в немую, равнодушную, покорную скотину? Пускай вас бьют, впрягают в тяжело груженные телеги, пускай на вас плюют, высыпают мусор… А вы согласны быть пылью, грязью, камнями, асфальтом, — чем угодно, только бы, упаси бог, из вас не вышло чего-нибудь путного… Нет, вам необходима такая организация, как «Равенство», чтобы вы стали образованными, чтобы в вас пробудилось самосознание и вы поняли, что вы — сила, власть… А создавать общества равенства с попами и начальниками — пустое дело. Это все равно что разбивать сад на скале… — закончил он и резко махнул рукой, любуясь собственным красноречием. Пристально посмотрев на собеседника, который так и не сел, Ландик тоже поднялся. Одернув белую в цветочках жилетку и потопав ногами, чтобы расправить складки на брюках, он заботливо разгладил карманные клапаны и, поправив галстук, надел перед зеркалом шляпу.

«Шут гороховый», — раздраженно подумал Толкош, наблюдая за Ландиком. Но чувство неприязни рассеялось, когда Ландик произнес примирительным тоном:

— Ну, ладно, пойдем! Не сердись!

Подойдя к выходу, он открыл дверь и пропустил мясника вперед.

На улице было темно, хоть глаз выколи. Дождь не прекратился, но заметно поредел.

Не успели они выйти, как свет в кабачке погас. Сначала в темноте ничего нельзя было разглядеть. Только далеко впереди, почти в самом конце длинной прямой улицы, мерцал газовый фонарь. Спасаясь от дождя, они старались укрыться под навесами крыш. Ландик снял шляпу и дальше шел с обнаженной головой. Постепенно, привыкнув к темноте, они стали различать контуры деревьев у дороги, фасады домов, окна, телеграфные столбы, трубы на крышах. Ландик заговорил, желая успокоить мясника, он словно хотел попросить прощения за то, что сравнил этих простых людей с камнями на дороге.

— Не сердись! — повторил Ландик. — Ведь и я тоже как камень на дороге. Без посторонней помощи и я не могу подняться, полететь и разбить твердые, равнодушные лбы.

— Вот видишь, а от нас требуешь, чтобы мы летели сами. Рычага нет, вот в чем дело. Был бы рычаг, мы бы все расшевелились.

— Но в нас есть идея, мысль, древняя, высказанная сотни тысяч раз, мысль, залитая кровью, мысль побеждавшая и снова отброшенная, как старая туфля. Ее-то мы и оживим.

— Мысль! — рассмеялся мясник.

— Что же тут смешного? — спросил Ландик и остановился. — Мысль — начало всего. Мысль — это семя, косточка, зерно. Это — зародыш, из которого развивается ребенок, вырастет гениальный человек. Мы возьмем это семечко, посадим его, и ты сам увидишь, как вырастет дерево. Мы возродим мысль. Мысль — первооснова. Когда заговорит разум, его не смогут не услышать…

Ландик взял Толкоша под руку, и они пошли дальше.

— Да ведь если в каждом из нас, — продолжал Ландик, упиваясь своими словами, — будет одна-единственная пламенная вдохновляющая мысль, только мысль, которая, по-твоему, ничего не стоит, то на всех еврейских магазинах в нашем городе вывески будут написаны по-словацки, и говорить все будут по-словацки правильно. Это я сказал ad illustrandum^[1]. Вот тогда все пятьдесят интеллигентов поклонятся нам или пусть идут ко всем чертям, — сердито закончил он и замолчал.

Мясник вздохнул и грустно возразил:

— Идее нужен дух и обух, иначе идею не осуществишь, но это другой вопрос.