дошли слухи, что Кочетова вызывали в… кагебе (конечно, не вызывали, а — пригласили). «Мы понимаем, конечно, что это не вы написали, — пересказывала молва полную драматизма встречу (о ней рассказал, как мне рассказали, племянник писателя), — но мы хотели бы знать, кто — по вашему мнению — мог бы иметь мстительные мотивы по отношению к вам. А?» — Встреча произвела сильное впечатление на почти заподозренного партклассика: он лег в больницу с инфарктом. Послесловие оказалось отчасти пророческим.

За границей «Чмотанов» по-русски появился сначала в «Русской Мысли» (Париж) 26 ноября 1970 г. И тогда же вышел отдельной книжкой (обложка воспроизводится в настоящем издании). «Флегон-Пресс» (Лондон), имевший сомнительную репутацию («Да я просто коммерсант!» — оправдываясь, говорил его владелец одному эмигранту, тоже коммерсанту), напечатал повесть в том же году, однако без «Послесловия Кочетова». Впрочем, и «Посев» (Франкфурт) в своем микроиздании его опустил.

По-французски повесть впервые вышла маленькой книжечкой два года спустя в приложении к «Кензен литерер». Этот литературный двухнедельник издавал Морис Надо, историк сюрреализма. Осенью 1975 г. он рассказывал мне в Париже, как благополучно вывез микрофильм повести в кармане, получив его от кого-то в Москве в лифте гостиницы. Обстоятельства сложились так, что этот прижимистый деловой человек издал и мою повесть «Никто», когда он руководил серией новинок в «Деноэле». (Она появилась в «Гранях» № 82, 1971, литературном журнале НТС, тоже не слишком щедрого в отношении живых эмигрантских авторов. Но это отдельная — и малоизученная тема: как и сколько зарабатывает книжная индустрия на желании писать, печататься и читать, иногда с риском для жизни и свободы).

Впрочем, ни один человек не может собрать всех положительных или отрицательных свойств. Этот открыт новому, но гангстер с авторами, другой ленив, но отзывчив. Третий чувствителен, однако боязлив. (Уж не о себе ли говорю?..) Году в 76-м я попросил одного американского слависта, ехавшего в Москву на стаж, отвезти экземпляр знакомому диссиденту. Американец прочитал, ужаснулся и отказался, сказав общему знакомому: «Просить везти такую книгу в С юз может только сумасшедший или провокатор». Почему такой скудный выбор? Он, правда, не знал, что его просит автор.

Моей писательской дерзости способствовала книжка Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» В 1970 году такой вопрос казался самоубийственно смелым. Дата, как известно, послужила названием роману Орвелла. Мы прочитали его с жадностью (как и Замятина, и Хаксли). Любопытно, что Орвеллом интересовались и аппаратчики. Еще в 60-х в Москве вышла его подробная переводная биография с пометкой «для служебного пользования». Позднее, уже исключенный из университета, я имел удовольствие размножать эту книгу благодаря незабвенному Симону Бернштейну, литератору и диссиденту (и исполнителю эпизодической роли в «Солярисе» Тарковского), исключенному из членов кпсс за членство в Инициативной Группе по защите Прав Человека.

Французкое издание 1982 года с предисловием Александра Зиновьева

В эмиграции название книги Амальрика способствовало скорее пессимизму. «Вот и Амальрика не стало, а советская власть все существует», — вымолвил Оскар Рабин. 80-е годы казались остановившимся временем. Но к истине был все-таки ближе погибший оптимист Амальрик, а не мы, еще жившие на свете.

Вероятно, негативность и горечь — национальная черта россиян испокон веку. После 70 лет правления гигантов человеческой низости она только усилилась. В ответ на жизнерадостное название Амальрика я написал «Обзор прессы за 1984 год» совсем в духе Орвелла. Весь мир был представлен охваченным коммунизмом и его новоречью. «Посев» во Франкфурте с удовольствием напечатал памфлет. «Изменив некоторые имена западных деятелей, чтобы не дать повода к обвинению в диффамации», — понизив голос, объяснял мне Лев Рар в 75-м. Крайне правая «Минют» повторила (со своей адаптацией) памфлет по-французски (и сейчас я пишу и думаю, нужно ли об этом говорить, не скомпрометирует ли меня такая публикация при нынешней конъюнктуре политики… трусливость уставшего — иными словами, осторожность — хочет войти и в меня…) Он был подписан, кстати, «Попугаев» (попугай, попугать…)

Насмешка над зевсом партмифологии освобождала. Все тот же прием и метод раздвигания границ дозволенного (на пользу или во в ред): уж если к то-то отважился на такое, то я -то могу не пойти на субботник! Ну, если все-таки боюсь не пойти, то смело выслушаю политический анекдот.

Интересно было бы узнать, насколько власти приблизились к решению загадки авторства «Чмотанова». Принятый в аспирантуру на кафедру эстетики, — ею заведовал либерал Овсянников, он же и декан факультета, — я был оттуда исключен два года спустя либералом Овсянниковым, деканом и завкафедрой, в связи с письмом из «соответствующих (чему?) органов», как прошептали мне по секрету. Официально я был изгнан «за невыполнение учебного плана»: явно и не без цинизма меня провалили на экзамене по специальности, который организовали мне специально… (этот нечаянный повтор — не подсказка ли тени Миши Соковнина… не телепатическая ли телеграмма Севы Некрасова…) единственному из всех аспирантов, на общем собрании кафедры, и он длился два часа! Либералу О. было важно продемонстрировать подчиненным коллегам, что исключается и в самом деле научно не состоятельный кандидат в кандидаты наук.

Сам я думал, что исключен в связи с арестом Михеева: он пытался бежать за границу, воспользовавшись паспортом знакомого швейцарца. Оказалось, что комната Димы в общежитии университета на Ленинских горах (ныне снова Воробьевых; не переименовать ли теперь наконец и Ленина в Воробьева, чтобы покончить со всем этим?), — комната, оказалось, прослушивалась. Экая неприятность! Мне случалась там разговаривать на темы не только запретные, но и острые. Например, может ли послужить делу освобождения новейшая техника, — Дима был физик. Как известно, он получил восемь лет за свою романтическую попытку, отсидел шесть, и я имел удовольствие его встречать в городе Вена в 78-м.

Исключение я перенес болезненно. У меня сохранялся, несмотря на советские ужасы и явно гнилые части института, романтический образ Альмы Матер, сложившийся в отрочестве. Герцен и Огарев, их клятва на Воробьевых (впоследствии Ленинских) горах, Сперанский, Печерин, Грановский… Альма М. предстала лживой и злой. Почти тотчас я уехал на Север, сначала к Игорю