в пьесах молодые герои уезжают на Север или на Дальний Восток от своих жен на другой день после свадьбы. А ты уже, слава богу, не молод, и женились мы с тобой не вчера, а тридцать два года тому назад. Если уж тебе нужна творческая командировка — поезжай куда-нибудь в Подмосковье, пиши пейзажи, рисуй портреты, герои не только на Севере, их и в Подмосковье хоть пруд пруди, любого выбирай на какую угодно тему. И только через пять дней моей планомерной осады она все-таки сдалась и пошла по магазинам закупать теплые вещи. Тут уж и мне пришлось сделать уступку и напялить на себя эту пушную экзотику. Но я считаю, что мне еще повезло, — он ухмыльнулся с видом человека, которому удалось кого-то ловко провести. — Если бы моя благоверная узнала, что я собираюсь идти в море на рыбацком корабле, она обрядила бы меня, наверное, в водолазный скафандр или во что-нибудь такое, непромокаемое.

Он рассказывал все это точно расходившийся школьник, которому удалось, наконец, вырваться из дому от строгой любящей матери на улицу, а на его подвижном, иссеченном глубокими морщинами лице все время блуждала грустная и добрая усмешка. И я понял, что этот пожилой, видимо много повидавший и переживший на своем веку, человек глубоко и нежно любит свою хлопотливую, заботливую Наталью Борисовну, и ее суетливая опека над ним вовсе не так уж тягостна, как ему хочется показать, видимо, для того, чтобы в глазах других не уронить своего мужского достоинства.

И еще я понял, что и сам он добрый, чуткий и отзывчивый мужик, этот Клавдий Филиппович.

Видимо, и я пришелся ему по душе, и вскоре мы подружились, как может подружиться молодой, только еще начинающий свою самостоятельную жизнь парень с бывалым и умным мужчиной.

Мне нравилось и льстило, что Клавдий Филиппович, человек широко образованный, с именем, держится со мной, с третьим штурманом, как с равным, не давит на меня своей мудростью и ученостью, а доверчиво делится со мной своими мыслями, сомнениями и даже сам иногда спрашивает у меня совета.

Чуть ли не в первый день нашего знакомства он признался мне, что, уезжая из Москвы, и не думал ни о каком морском путешествии. Просто его потянуло на Север, захотелось снова посмотреть на те места, где уже бывал в Отечественную войну. Но тогда ему, второму номеру минометного расчета, таскавшему на своей спине тяжелую плиту 82-миллиметрового полкового миномета, все виделось не так, как сейчас, тогда было не до пейзажей, не до колорита. К тому же здесь, в Заполярье, он провоевал не так уж долго: в бою за высоту 314 зимой сорок второго его тяжело ранило. Он долго лежал в тыловом госпитале, а после выписки попал на другой фронт и уже не минометчиком, а художником в армейскую газету.

То, что Зимовейский увидел на Севере сегодня, спустя двадцать с лишним лет, было, конечно, совсем не то, что сохранилось в памяти бывшего минометчика. Суровая красота Заполярья покорила воображение художника. Он уже успел побывать и в Кировске, и в Ловозерской тундре, и в Никеле, сделал не один десяток этюдов, зарисовок, набросков. Но все эти первые заготовки не удовлетворяли его, ему казалось, он повторяет то, что он уже видел в картинах других художников. Ему как будто не хватало своего собственного видения природы и людей Севера, и его личные, непосредственные впечатления как бы накладывались на какой-то готовый фон. Так он мне объяснил, если я его правильно понял.

И вот уже здесь, в Мурманске, одна сценка, увиденная им случайно в рыбном порту, необычайно взволновала его, дала толчок творческой фантазии.

Он заметил на причале группу молодых моряков, видимо только что вернувшихся из рейса. По одному виду этих ребят можно было догадаться, что рейс был удачным; они счастливы, что все лишения и опасности трудного плавания остались позади и теперь их ждут встречи с родными и все другие короткие береговые радости.

— Тогда меня словно озарило, — сказал Клавдий Филиппович, — ведь это же готовый сюжет целой картины. И назвать ее можно «На берегу» или еще выразительнее — «Дома». Я вижу ее, эту картину. Она преследует меня даже во сне. Представляешь, группа моряков на причале. За их спинами видны мачты, надстройки кораблей, под ногами влажные доски причала, а они стоят — молодые, рослые, удалые. Вон крайний совсем еще мальчишка (должно быть, ходил в свой первый рейс) и сейчас осторожно притоптывает ногой, точно пробует крепость земли — какова она, не качается ли. А с другой стороны — статный парень с открытым воротом лихо заломил кепку и радостно смеется, повернув голову в сторону, туда, где, должно быть, только что прошла или проехала на автокране какая-нибудь симпатичная девчонка с рыбокомбината, бросившая на него застенчивый и восхищенный взгляд.

Клавдий Филиппович был так возбужден, его так захватила эта видимая одному ему картина, что он и сам весь как-то преобразился, глаза молодо блестели, на впалых щеках пробивался румянец, и светлая «несжатая полоска» над высоким лбом щетинилась, колыхалась, точно потревоженная ветром.

Он, как заведенный, крутился по тесной каюте и говорил, говорил.

— В этой живописной, колоритной группе я вижу и другие фигуры, и что ни фигура, то свой характер, свое лицо, своя походка, своя, как говорится, особенная стать. Но все они группируются вокруг одного. Он в центре, он средоточие, магнит, ядро всей картины.

Вдруг он круто обернулся на ходу и спросил меня:

— Ты, конечно, бывал в Третьяковке и видел знаменитую картину «Бурлаки»?

Я снова покраснел и хотел было объяснить, что, к великому своему стыду, в Третьяковке еще не бывал, да и в Москве-то был однажды проездом, так что, кроме Ленинградского и Курского вокзалов, ничего не видел. Но он не дал мне и рта раскрыть и снова дал полные обороты.

— И конечно, ты, как и каждый, увидел сначала этого великолепного Канина.

— Кого? — удивленно спросил я.

— Ну, того, первого бурлака, который, навалившись грудью на лямку, бредет по раскаленному песку и смотрит исподлобья пронзительными умными глазами.

— Разве он и взаправду был? — удивился я, — настоящий, живой, а не только на картине?

Я вспомнил этого бурлака по многим репродукциям. И в душе обрадовался, что он когда-то и в самом деле жил и его звали Каниным, оттого сама картина представлялась мне теперь ближе, понятней и мне еще больше захотелось побывать в Третьяковке.

— Но, конечно, это не просто портрет того реально существовавшего бедолаги Канина, — терпеливо начал мне пояснять Клавдий Филиппович. — Под гениальной кистью Репина он преобразовался в художественный образ такой покоряющей силы и глубины, что мы забываем