здесь женщины. Тихо так, не навзрыд, а скрывая слезы. И жена хоккейного судьи тоже плакала. А ведь наверняка не один вечер провели, задыхаясь от ненависти, доказывая родным, вот этим провожающим, какая ужасная жизнь здесь, сплошной ГУЛАГ, и Солженицына не дают читать и… А может, те, кто в тюрьме провели пятьдесят лет, тоже плакали, выходя?

Потом их разделили. Уезжающие стояли у лестницы, за канатиками между столбиками. А провожающие — там, за таможней. Все перекрикивались, махали руками друг другу. И девушка тоже улыбалась и махала рукой маме. А Владик, сын хоккейного судьи, кричал: «Ба! Там наш самолет, вон. Вот он, ба!» Оставлял бабушку в Ленинграде. И за стеклянной стеной действительно стоял их самолет. Наконец сказали, что пора идти на посадку, и, кучкой, уезжающие двинулись. А провожающие, тоже кучкой, побежали, побежали куда-то на открытую террасу, откуда можно было следить за посадкой.

Подошла ее очередь подниматься по трапу. И вот она всходила по лесенке и заставляла себя сосредоточиться. Ведь она идет по трапу самолета, который увезет ее из страны, где она родилась, неведомо куда, пусть и известно всем, что в Лос-Анджелес, но пока она туда доберется… На самом верху, уже перед входом в самолет, она обернулась. Это было запланировано. Это было как в кино, которое она видела неоднократно, — уезжает и в последний раз оглядывается на свой город. Этого в жизни никогда больше не повторится. Можно только однажды навсегда уехать… У нее был парень, с которым они столько раз расставались «навсегда»… Мирились потом, конечно. Она увидела провожающих — темное их пятно на каком-то выступе, балконе. И среди темного одно белое — мама ее в белом плаще, хнойные волосы и руки высоко подняты. Тоже, наверное, ее видела. «Мамочка, — прошептала она, — до свидания, мамочка!», и слезы навернулись на глаза. Но она уже вошла в самолет.

Всех, следующих в Вену, посадили в хвосте. И девушка сразу увидела плачущую жену хоккейного судьи. А в иллюминатор она опять увидела провожающих. И все видели. «Вон они… стоят… как согнали для чего… не на взлетную же пускать… да, как они там…» И судья говорил: «Люда, Люд, ну чего ты? Посмотри, вон они там… Люд…» Его жену звали Люда. Она не смотрела в иллюминатор, а сморкалась в платочек и все плакала, плакала.

Потом самолет медленно поехал, тряся их и багаж, стал разворачиваться, а стюардессы, молодые симпатичные женщины, стали разносить пузатые стаканчики с водой и лимонадом и конфеты на подносе. Леденцы мятные. От тошноты при взлете. И все брали горстями и засовывали в карманы.

И вот самолет будто замер на секунду, и все тоже задержали дыхание, и потом он побежал, побежал по взлетной полосе — быстрее, быстрее, трясясь, порыкивая, вздрагивая. И все крепко сжали ручки кресел или руки тех, с кем они улетали, а одинокая девушка сжала обе свои руки и прошептала: «До свидания, Ленинград. До свидания, Россия, Советский Союз, Мама, Родина…» Ей показалось, что вся ее жизнь — это фотографии, аккуратно разложенные на столе. А сейчас их смели в беспорядочную кучу, и вот она увидела кусочек своего детского клетчатого пальтишка и зеленый загончик на площади, где продавали арбузы… новогодние елки продавали в том же загончике, и было совсем темно, темнее, чем когда идешь в школу, бабушка ее в больших варежках для елки… край медного таза, потому что ее рвет, она больная, задыхается и лежит на бабушкиной кроватище… она стоит у батареи в парадном… мелом написаны цифры на двери их квартиры… «Я — улетаю. До свидания». А самолет уже будто повис над городом. «И ни одной плохой фотографии в моей жизни?!» — подумала девушка и взглянула на жену судьи, у которой тоже, наверно, только хорошие промелькнули в памяти — она все плакала, плакала.

Судья расспросил соседей сзади, куда они летят, и, выяснив, что не в Израиль, стал заводить с ними дружбу. Потом он переставлял стрелки часов и высчитывал, когда они перелетят границу Советского Союза, прося стюардессу: «А выпить нам нельзя будет чего-нибудь?» Стюардесса обещала шампанское.

Все улетающие по израильским визам сидели отдельно. Видимо, при покупке ими билетов, кассиры учитывали, какие у них визы и специально устроили так, чтобы они все были вместе, сгруппированы. В этом было какое-то двойственное положение. Хорошо, конечно, что они вместе, потому что никто не знает, куда они летят, будут ли их действительно встречать, как рассказывали в письмах уже эмигрировавшие. Но все-таки было что-то неприятное в этой отдельности от людей, летящих просто — кто турист, кто по делу… А они не такие, как все.

— Пересекли границу Советского Союза, — объявила стюардесса, разнося поднос с бокалами шампанского.

Все заговорили разом, поднимая бокалы, кто-то захлопал в ладоши. Судья достал из атташе-кейса бутылку «Столичной» и угощал соседа сзади — кларнетиста из Кишинева, почему-то летящего через Ленинград. С женой и дочкой. А жена судьи уже не плакала и поглядывала на одинокую девушку: «Это вас мама провожала?.. Ох, моя тоже… Но ваша молодец, улыбалась все время, и вы… Молоденькая…»

Первая посадка была в Варшаве. И у девушки в голове звучала фраза из песни, которую вовсю пели в Сочи в июне. В «Камелии» — «На Варшаву! На Варшаву!» Какая-то польская песня это была. Девушка с подругой все время ходили в этот полупустой ресторан и сами заказывали «На Варшаву!» вместе с шампанским и «Черными глазами». Напивались там вдвоем с подружкой и танцевали. «На Варшаву!» — визжали, вторя певцу. Официант, увидев их в третий раз в ресторане вдвоем, без мужиков, сказал: «Девчонки, заберите с собой бутылки, вы же в который раз столько бухалова оставляете. А?» Они ему хорошие чаевые давали. Ну и забрали бутыль «Черных глаз», почти нетронутую. Ходили по темному парку у гостиницы, качаясь и падая в кусты, хохоча «На Варшаву! Оль-каааа!» И «Черные глаза» из горлышка пили.

Варшава была не настоящей заграницей, потому что всего-навсего — Польша. Транзитных пассажиров проводили на террасу, и они сидели на солнышке своей группкой. Там стоял автомат кока-колы. На доллары. И всем было жалко долларов, которые обменяли. 100 долларов на человека. У одинокой девушки в кармане пиджака, правда, обнаружились две бумажки по двадцать пять рублей. Видимо, мама потихоньку положила. Или тетя — всегда давала деньги. Но что с ними делать, с рублями? Хоккейный судья наконец отважился и пошел в зал, где была куча магазинчиков — «дьюти фри», то есть беспошлинные. Он купил блок сигарет и вернулся с ним на терраску. У него остались какие-то монетки, и все их разглядывали, считали, а Владик умолял дать ему. Чтобы кока-колу купить. И судья раскошелился, купил ему кока-колу. То