вместе и все опять будет хорошо, правда? А теперь я скучаю без тебя так же, как и ты, правда?
И вот все позади. Напротив, все впереди, приятель! В институте вывесили списки принятых. Странное состояние! Кажется, весь мир ликует — совсем как после твоего возвращения из Филатовской больницы в школу в канун нового 1956 года. И такая же неустойчивость. Такая же легкость. Словно любой порыв ветра способен подхватить и унести тебя неизвестно куда. С другой стороны, ты сразу вдруг стал таким взрослым, самостоятельным, почувствовал себя старше Индиры. До начала занятий в институте оставалась целая неделя. Индира скоро должна была вернуться с юга. Ты скучал. Хотелось написать ей письмо, но оно бы уже не успело дойти. По старой школьной привычке ты отправился бродить по улице Горького — что еще оставалось? Тебя вновь тянуло к ее дому, как тянуло позапрошлой зимой, когда с неба валил крупный, липкий рождественский снежок и ты как маятник болтался туда-сюда целый день, пока окончательно не стемнело. Ты представлял, какой красивой и загорелой вернется она с юга, как ты встретишь ее с цветами на вокзале и, оставив вещи дома, вы тотчас отправитесь куда-нибудь — скажем, на кинофильм «Карнавальная ночь», или в Измайлово, или в населенный пункт В. Так думал ты, так мечтал, прогуливаясь возле застекленной двери ее дома, и вдруг нос к носу столкнулся с Ней. Тебя словно кипятком ошпарили. Ты едва узнал Индиру. В черном, сильно открытом гипюровом платье, с ярко накрашенными губами и коротко стриженными волосами, отчего ее лицо стало совершенно круглым и невыразительным, она была не похожа сама на себя. Будто она загримировалась под кого-то. Ты мучительно вспоминал: где же мог еще видеть ты это лицо? — и вдруг поймал себя на том, что стыдишься стоять с ней рядом. Тебе стало вдруг нестерпимо стыдно и страшно, хотя удалось при этом даже изобразить приветливую улыбку. Улыбку! Ты улыбнулся и захлопал крыльями, точно обезглавленный петух. Хотел было крикнуть: кукареку! — но кричать, к сожалению, было положительно нечем. И невозможно было понять, что же случилось: ты ослеп или внезапно прозрел? Ты сказал ей, что куда-то торопишься, вернулся домой, повалился на кровать и сразу уснул. Во сне ты видел Индиру. Это был каменный сфинкс, стоящий посреди пустыни. Еще больше, чем в жизни, на себя не похожая, тем не менее это была она — загадочное существо с телом львицы и человеческой головой. Ее лоб прикрывала косая челка. Под прямым и крупным, явно Индириным носом обозначились пышные усы. Щеки же были изрыты мелкими конопатинами. Огромные серые глаза, не мигая, смотрели на тебя в упор. Словно напружиненные перед прыжком и одновременно совершенно расслабленные широкие лапы оставались недвижны. Ты стоял, зачарованный ее застывшей позой, пока боковым зрением не увидел, что со всех сторон необъятной пустыни к сфинксу стекаются люди. Обозримое до самого горизонта пространство постепенно заполнялось мелкими фигурками, отчетливо различимыми на фоне песка и выгоревшего, почти бесцветного неба. Люди подходили, падали ниц, бормотали молитвы, каждый на своем наречии — белые, черные, желтые, одетые в причудливые одежды странники, по-разному выражающие свою любовь, страх и почтение. Однако Индира смотрела только на тебя, а остальных словно не замечала. Тебе одному задала она коварный вопрос. Предстояло правильно на него ответить, чтобы остаться в живых. За что ты любишь меня? — спросила Индира, но ты словно онемел. Ты не знал, что ответить. Тотчас несколько богомольцев вскочили с земли, отряхнули песок с коленей, быстро построились. В руках у них оказались ружья. По молчаливой команде сфинкса они вскинули их, начали целить в тебя, и вот прозвучало: пли! Раздался залп. Ты увидел только огненные сполохи, разом вырвавшиеся из длинных стволов, а выстрелов не услышал, возможно, потому, что уже был убит. Ты пошатнулся, но остался стоять. На белой рубашке, купленной Мамой по случаю выпускного вечера, выступили, расплываясь, красные пятна. Что это было: кровь? клюквенный сок? Ведь стреляли со слишком близкого расстояния, и промахнуться было невозможно. Но тут ты вспомнил Овода, который тоже не упал после первого залпа. Вновь раздалась команда: целься! Ты поднял правую руку, зажав кулак. Ты крикнул: «Да здравствует Индира!» И снова грянул залп, который ты опять не услышал. И так продолжалось без конца. Ты стоял, обливаясь кровью, и кричал из последних сил: «Да здравствует Индира Великолепная!» — пока не проснулся, весь мокрый, как мышь, и такой слабый, будто из тебя и в самом деле выпустили всю кровь. В тот день ты походил на сумасшедшего. Наверное. Почему-то оказался в Измайлове. Перед глазами все кружилось в неостановимом вихре: покосившиеся заборы Ермолаевки, гранитный парапет набережной, школьный двор. И все лица, лица, лица… Ничего не видел, не слышал. Ноги сами привели к тому поваленному дереву, возле которого когда-то родились слова, прозвучавшие как клятва. А земля ходила ходуном — как при землетрясении… Тогда и было землетрясение. Ты разве не помнишь, дружище? Одно из первых московских землетрясений, во время которого заколебался построенный неопытным восьмиклассником языческий храм, неизвестно на чем так долго державшийся. Постройка заколебалась и рухнула, погребая под своими обломками священное изображение идола. Но скажи, почему так невыносимо расставание? Да у тебя, приятель, самый настоящий «собачий комплекс», постоянная нужда в Хозяине. Собачий? Ну, если хочешь, комплекс собачьей тоски. Так понятнее? Я плохо соображал тогда. Какие-то острые осколки кромсали нутро, будто я и впрямь был сторожевой собакой, которой скормили мясо, начиненное битым стеклом. И в твоих потускневших глазах отразился перевернутый мир, как у того петуха, которого несла за желтые, чешуйчатые лапы молодая дачница, идущая по перрону подмосковной железнодорожной станции Тучково. Все-таки я чувствовал себя, скорее, собакой. Кругом был Измайловский парк, кругом был Измайловский лес, пели птицы, светило солнце. И тут я верхним чутьем уловил, учуял запах весны. Весна в конце августа? Такой теплой, душистой свежестью пахнуло. Я стоял у поваленного дерева, словно перед свежезасыпанной могилой, и все повторял про себя: «Прощай, Индира».
1984
Твой навсегда И н д и р ч и к
О каждом экзамене жду весточки. В свободное время рекомендую читать газеты.
И вот все позади. Напротив, все впереди, приятель! В институте вывесили списки принятых. Странное состояние! Кажется, весь мир ликует — совсем как после твоего возвращения из Филатовской больницы в школу в канун нового 1956 года. И такая же неустойчивость. Такая же легкость. Словно любой порыв ветра способен подхватить и унести тебя неизвестно куда. С другой стороны, ты сразу вдруг стал таким взрослым, самостоятельным, почувствовал себя старше Индиры. До начала занятий в институте оставалась целая неделя. Индира скоро должна была вернуться с юга. Ты скучал. Хотелось написать ей письмо, но оно бы уже не успело дойти. По старой школьной привычке ты отправился бродить по улице Горького — что еще оставалось? Тебя вновь тянуло к ее дому, как тянуло позапрошлой зимой, когда с неба валил крупный, липкий рождественский снежок и ты как маятник болтался туда-сюда целый день, пока окончательно не стемнело. Ты представлял, какой красивой и загорелой вернется она с юга, как ты встретишь ее с цветами на вокзале и, оставив вещи дома, вы тотчас отправитесь куда-нибудь — скажем, на кинофильм «Карнавальная ночь», или в Измайлово, или в населенный пункт В. Так думал ты, так мечтал, прогуливаясь возле застекленной двери ее дома, и вдруг нос к носу столкнулся с Ней. Тебя словно кипятком ошпарили. Ты едва узнал Индиру. В черном, сильно открытом гипюровом платье, с ярко накрашенными губами и коротко стриженными волосами, отчего ее лицо стало совершенно круглым и невыразительным, она была не похожа сама на себя. Будто она загримировалась под кого-то. Ты мучительно вспоминал: где же мог еще видеть ты это лицо? — и вдруг поймал себя на том, что стыдишься стоять с ней рядом. Тебе стало вдруг нестерпимо стыдно и страшно, хотя удалось при этом даже изобразить приветливую улыбку. Улыбку! Ты улыбнулся и захлопал крыльями, точно обезглавленный петух. Хотел было крикнуть: кукареку! — но кричать, к сожалению, было положительно нечем. И невозможно было понять, что же случилось: ты ослеп или внезапно прозрел? Ты сказал ей, что куда-то торопишься, вернулся домой, повалился на кровать и сразу уснул. Во сне ты видел Индиру. Это был каменный сфинкс, стоящий посреди пустыни. Еще больше, чем в жизни, на себя не похожая, тем не менее это была она — загадочное существо с телом львицы и человеческой головой. Ее лоб прикрывала косая челка. Под прямым и крупным, явно Индириным носом обозначились пышные усы. Щеки же были изрыты мелкими конопатинами. Огромные серые глаза, не мигая, смотрели на тебя в упор. Словно напружиненные перед прыжком и одновременно совершенно расслабленные широкие лапы оставались недвижны. Ты стоял, зачарованный ее застывшей позой, пока боковым зрением не увидел, что со всех сторон необъятной пустыни к сфинксу стекаются люди. Обозримое до самого горизонта пространство постепенно заполнялось мелкими фигурками, отчетливо различимыми на фоне песка и выгоревшего, почти бесцветного неба. Люди подходили, падали ниц, бормотали молитвы, каждый на своем наречии — белые, черные, желтые, одетые в причудливые одежды странники, по-разному выражающие свою любовь, страх и почтение. Однако Индира смотрела только на тебя, а остальных словно не замечала. Тебе одному задала она коварный вопрос. Предстояло правильно на него ответить, чтобы остаться в живых. За что ты любишь меня? — спросила Индира, но ты словно онемел. Ты не знал, что ответить. Тотчас несколько богомольцев вскочили с земли, отряхнули песок с коленей, быстро построились. В руках у них оказались ружья. По молчаливой команде сфинкса они вскинули их, начали целить в тебя, и вот прозвучало: пли! Раздался залп. Ты увидел только огненные сполохи, разом вырвавшиеся из длинных стволов, а выстрелов не услышал, возможно, потому, что уже был убит. Ты пошатнулся, но остался стоять. На белой рубашке, купленной Мамой по случаю выпускного вечера, выступили, расплываясь, красные пятна. Что это было: кровь? клюквенный сок? Ведь стреляли со слишком близкого расстояния, и промахнуться было невозможно. Но тут ты вспомнил Овода, который тоже не упал после первого залпа. Вновь раздалась команда: целься! Ты поднял правую руку, зажав кулак. Ты крикнул: «Да здравствует Индира!» И снова грянул залп, который ты опять не услышал. И так продолжалось без конца. Ты стоял, обливаясь кровью, и кричал из последних сил: «Да здравствует Индира Великолепная!» — пока не проснулся, весь мокрый, как мышь, и такой слабый, будто из тебя и в самом деле выпустили всю кровь. В тот день ты походил на сумасшедшего. Наверное. Почему-то оказался в Измайлове. Перед глазами все кружилось в неостановимом вихре: покосившиеся заборы Ермолаевки, гранитный парапет набережной, школьный двор. И все лица, лица, лица… Ничего не видел, не слышал. Ноги сами привели к тому поваленному дереву, возле которого когда-то родились слова, прозвучавшие как клятва. А земля ходила ходуном — как при землетрясении… Тогда и было землетрясение. Ты разве не помнишь, дружище? Одно из первых московских землетрясений, во время которого заколебался построенный неопытным восьмиклассником языческий храм, неизвестно на чем так долго державшийся. Постройка заколебалась и рухнула, погребая под своими обломками священное изображение идола. Но скажи, почему так невыносимо расставание? Да у тебя, приятель, самый настоящий «собачий комплекс», постоянная нужда в Хозяине. Собачий? Ну, если хочешь, комплекс собачьей тоски. Так понятнее? Я плохо соображал тогда. Какие-то острые осколки кромсали нутро, будто я и впрямь был сторожевой собакой, которой скормили мясо, начиненное битым стеклом. И в твоих потускневших глазах отразился перевернутый мир, как у того петуха, которого несла за желтые, чешуйчатые лапы молодая дачница, идущая по перрону подмосковной железнодорожной станции Тучково. Все-таки я чувствовал себя, скорее, собакой. Кругом был Измайловский парк, кругом был Измайловский лес, пели птицы, светило солнце. И тут я верхним чутьем уловил, учуял запах весны. Весна в конце августа? Такой теплой, душистой свежестью пахнуло. Я стоял у поваленного дерева, словно перед свежезасыпанной могилой, и все повторял про себя: «Прощай, Индира».
ПРОЩАЙ НАВСЕГДА!..
Но только года через полтора мы снова встретились. Снова? Да. И все началось сначала…1984