Константиновский равелин

«Товарищи! Если бы я приказал ударить отбой — не слушайте. И тот подлец будет из вас, кто не убьет меня!»

Из приказа адмирала В. А. Корнилова

На Приморском бульваре, опустив руку на каменные перила, стоит человек. Он еще молод — ему не больше двадцати пяти, но его худощавое, черное от загара лицо изрезано мелкими морщинками, а под глазами лежат темные круги.

Ветер треплет матросский воротник за его спиной и выгоревшие на солнце, спутавшиеся волосы. Человек долго и пристально смотрит на другой берег бухты, на Константиновский равелин, и в его глазах стоят слезы. Это, очевидно, от ветра. Ветер сегодня с моря, резкий и порывистый, как и тогда, два года назад…

Два года назад уходил он последним из равелина, взорвав боеприпасы и оставив раненого комиссара, два года назад плыл он через эту бухту, выбиваясь из сил, а рядом, с таким безобидным плеском, входили в волны пули немецких автоматчиков! Два года назад…

Он еще не верит, что все это происходит наяву — слишком тяжелы воспоминания, слишком много пришлось пережить. Но там, над развалинами старой морской крепости, развернувшись во всю длину полотнища, вновь трепещет в упругом, крепком ветре Военно-морской флаг.

На руку падает тяжелая теплая капля. Моряк удивленно смотрит на небо. Там ни облачка. Небо чисто до самого горизонта. При таком небе никогда не бывает дождя.

1. СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!

В июне 1942 года немцы прорвали оборону у Мекензиевых гор.

Как всегда, невыносимо палило июньское крымское солнце. Ослепительно сверкали известковые берега, ослепительно сверкало белесое небо. Безудержные потоки тепла заполняли все щели на земле, немилосердно жгли спины, накаляли орудия и танки, сгоняли семь потов и доводили до исступления. Мир казался раскаленной духовкой.

Немецкие танкисты ехали, высунувшись из люков, сбив шлемы на затылок. На зубах хрустела белая инкерманская пыль, белая инкерманская пыль плотным слоем покрывала танки, пыль оседала на лицах, лезла в глаза и в уши: казалось, что в природе только и остались пыль да жара.

За танками, широко распахнув вороты и глотая пересохшими ртами горячий воздух, тяжело шла пехота.

С Инкерманских высот и Братского кладбища увидели наконец немцы Севастополь.

Лежал он, залитый солнцем, окутанный дымом пожаров, искалеченный, разрушенный город, такой обыкновенный, что было немцам непонятно, что же позволило русским так беззаветно отстаивать его, но само слово «Севастополь» приятно ласкало слух. Еще совсем недавно за этими холмами, он казался недосягаемым, зловещим и таинственным, и не верилось, что когда-нибудь все же откроется панорама города, и вот…

Но пропала только таинственность. Город был по-прежнему недосягаем и зловещ.

И когда, ценою сотен жизнен, небольшим отрядам удалось просочиться к урезу воды и обезумевшие от радости солдаты черпали касками морскую воду, в изнеможении поливая ее на головы, а иные, преодолевая спазмы, сделали даже по символическому глотку, офицеры, посмеиваясь, бросали:

— Ди зольдатен фюлен дэн наэн зиг! Аусгецайхнет!^[1]

Да. Казалось, что победа была уже рядом, что русские не смогут больше сопротивляться и можно слать в Берлин телеграммы, что все уже кончено…

Даже солнце палило теперь не так мучительно, а разгоряченные лица обвевал легкий морской ветер.

Но это было еще далеко не все…

О том, что немцы прорвали оборону, командир ОХРа капитан 3 ранга Евсеев узнал, будучи в городе, на горящей после очередной бомбежки улице Ленина. Налет только что окончился, еще даже не осели клубы взметенной бомбами пыли. Евсеев вышел из-под крыльца полуразрушенного дома (самоуспокоение! Даже при падении бомбы рядом от дома ничего не осталось бы) и быстро зашагал к Графской пристани. Срочный вызов к командующему Севастопольским оборонительным районом и предчувствие чего-то тревожного заставляли капитана 3 ранга все время ускорять шаги (потом уже, узнав о случившемся, он удивился своей интуиции).

Он вышел на дымящуюся воронками площадь. Мимо прошла колонна краснофлотцев. Лица их были напряжены до окаменелости. Евсеев не обратил на это особого внимания — в эти дни в Севастополе не было веселых лиц. Вторая колонна заставила его насторожиться. Что-то почти неуловимое, тревожное прибавилось к обычной печати озабоченности. Евсеев остановился и проводил колонну взглядом.

Нет! Как будто все было в порядке. Как обычно, строго и четко удалялись краснофлотские шеренги. Но когда навстречу попался краснофлотец с брезентовой сумкой и наганом (так носили секретную почту), Евсеев не выдержал и остановил его вопросом:

— Что-нибудь случилось?

— Немцы… Прорвались у Мекензиевых… — на ходу бросил краснофлотец отрывистым голосом.

И хотя уже несколько дней шел штурм севастопольских позиций и в городе были готовы ко всяким неожиданностям, на секунду в груди Евсеева что-то похолодело.

— Так вот оно что! — сказал он сам себе, вдруг до кончиков нервов ощутив всю непоправимость случившейся беды.

— Так вот оно что! — машинально повторил он еще раз и посмотрел вокруг.

Во многих частях города поднимался к небу черно-бурыми клубами дым. Кое-где сквозь него пробивались блеклые на солнце языки пламени. Стояла жара и тишина. Только из-за инкерманских холмов доносилась смягченная расстоянием канонада.

В небе снова показались «юнкерсы». Евсеев попробовал их сосчитать: «Десять… пятнадцать… двадцать…»

Он сбился со счета и махнул рукой. Тяжело захлопали зенитки. Где-то злой, захлебывающейся скороговоркой затрещали пулеметы. Своих самолетов не было. Бомбардировщики, дойдя до центра, стали сыпать бомбы. Вновь поднялась огромная черная туча дыма и пыли. Солнце померкло. Это был уже десятый налет с утра. Евсеев поспешил к Графской. Словно обглоданные, стояли выщербленные осколками колонны. Из-за одной из них лицом к лицу вынырнул черный от загара капитан-лейтенант, с незажженной самокруткой в зубах:

— Извините, огонька не найдется?

Евсеев порылся в карманах, вынул фитиль в трубочке и кремень, высек огонь.

— Благодарю! — блаженно затянулся дымом капитан-лейтенант. — Новость слышали?

— Слышал… — глухо подтвердил Евсеев. Он подумал, что слишком долго задержался в городе и уже давно пора быть ему в равелине, тем более сейчас. Только мысль, что там вместо него остался замполит Варанов,