Дмитрий Де-Спиллер ОТКРЫТИЕ МАТЕМАТИКА МАТВЕЕВА

Громоздкий, тяжело дышащий, со всклокоченными волосами и запутавшейся бородой. Его звали Матвеевым. Он давал уроки математики.

Его повсюду сопровождал дрессированный спрут. Когда Матвеев занимался с учениками, огромный спрут терпеливо ожидал его на улице. В то время, в восьмидесятых годах сорокового столетия, было принято щеголять красотой головоногих домашних слуг.

Своим видом и манерами Матвеев слегка шокировал тех, кто сталкивался с ним впервые. Надо сказать, что и библиотекарь города N-ска несколько удивился, когда однажды увидел, как, придя первый раз к его сыну Алёше на урок, Матвеев обтёр двумя бумажками свои пневмокалоши, спрятал обе бумажки в карман, почистил стёкла очков клоком собственной бороды и, не глядя по сторонам, пошёл на детскую половину дома. Библиотекарь пристально смотрел ему вслед, отметив про себя, что под мышкой у чудака зажат томик Тургенева.

Между тем Матвеев прошёл в Алёшину комнату, представился и сел на краешек стула. Минуты две учитель и ученик конфузливо молчали. Потом вдруг Матвеев заговорил почти скороговоркой:

— Вы знаете, что такое математика? Вы думаете, что математика — это счёт и цифры? Что это формулы, да? Вы ошибаетесь. Математика — это мысль и поэзия. Только поэзия очень своеобразная. Математик всегда думает. Его мысль не останавливается на полпути. Она движется. Неуклонно! Вы помните, как начинается Евгений Онегин?

— Помню. «Мой дядя самых честных правил. Когда…»

— Достаточно. А вам всё понятно в этой фразе «Мой дядя самых честных правил»? Почему вдруг «дядя самых честных правил»? Вы об этом не задумывались?

— Нет, Василий Дмитриевич.

— Потому, что у вас ещё нет математической хватки. А математик непременно задумается. И пойдёт в библиотеку и вызовет голографического духа, ведающего первой половиной девятнадцатого века. А дух ему расскажет про популярную в то время песню, которая начиналась словами: — «Осёл был самых честных правил…» Тогда математик догадается, что хотел сказать Пушкин. Вы меня поняли?

— Понял, понял. Но, Василий Дмитриевич, вы мне расскажете про проблему Аиральди и про неприятности для человечества? Мне папа обещал, что непременно расскажете.

— Расскажу. Только, разрешите, я сначала вам спою одну старинную песню.

И, отбивая такт рукой, Матвеев запел высоким голосом, несколько козлиного оттенка:

Алёша слушал, положив голову на стол.

Матвеев спел свою песню и приступил к её математическому разбору:

— «За рекой на горе лес зелёный шумит». Я представляю себе это так, говорит Матвеев. — Некто подходит к берегу реки. Тот, другой, берег высокий (за рекой на горе…), а этот низкий. Известно, что вследствие кориолисовой силы у большинства русских рек правый берег высокий, а левый — низкий. Значит, вероятно, некто подходит к реке со стороны её левого берега. Далее, поскольку за деревьями леса не только не видно, но самое главное, и не слышно, то этот берег безлесный. Лес на том берегу лиственный, потому что, если бы он был хвойным, он бы не шумел, а гудел. Иголки более непрерывно колеблют воздух, чем листья. Вспомните, что струна гудит, а не шумит. Как следует из дальнейшего, начинало смеркаться. Если в это время лес издали казался зелёным, то, значит, он был яркозеленым, каким бывает в мае, когда листва уже распустилась, но ещё очень свежа. На то же время года нам указывают слова «в том лесу соловей громко песню поёт».

И Матвеев улыбнулся, торжествуя победу своих аргументов…

Продолжая разбор песни, Матвеев делал самые неожиданные заключения. Ему удалось узнать час и место действия, выяснить взаимное расположение реки и «дороги большой», на которой «опозднился купец», и даже с большой долей вероятности установить, какую именно рыбу ловил «на реке рыболов».

Алёша слушал внимательно. Наконец математический разбор песни был завершён и, помолчав немного, Матвеев заговорил о неприятностях, ожидающих человечество, если оно не решит проблемы Аиральди.

— Солнце взорвётся через 10084 года, — объяснял он. — Чтобы переместить Землю к другой звезде достаточно быстро (по собственному времени Земли), надо уничтожить около пяти миллионов звёзд, истратив заключённую в них энергию на перемещение Земли. При этом нельзя посягать на звёзды, имеющие планеты, так как там могут быть обитатели. Пять миллионов беспланетных звёзд находится в шаре радиусом примерно в пять тысяч световых лет. В этих звёздах надо будет возбудить процессы, позволяющие использовать их энергию для перемещения Земли. Если бы уже сегодня послали сигналы, возбуждающие в звёздах нужные процессы, то лишь не раньше чем через десять тысяч лет можно было бы двинуться в путь к другой звезде. Однако сегодня ещё никто не знает, каковы геометрические свойства пространства на больших расстояниях от солнца. В частности, неизвестно, сколько там чёрных дыр. Между тем знать это необходимо, чтобы суметь правильно определить направление сигналов. Чтобы это узнать, надо решить проблему Аиральди, причём решить её надо в ближайшие годы, иначе потом будет уже поздно.

Матвеев обмакнул перо в чернильницу с вечными чернилами, нарисовал на бумаге многогранник, рассечённый плоскостями, и стал объяснять сущность проблемы Аиральди. Через час он окончил объяснения и откланялся.

Выйдя на улицу, Матвеев остановил бредшую мимо коляску, уселся в неё вместе со своим спрутом, взял вожжи в руки и погнал лошадей на Приморский бульвар.

Проезжая мимо танцевального зала, Матвеев вспомнил один эпизод, случившийся на последнем балу. Танцевали игровой танец в сто двадцать пар. Дирижировал балетмейстер Волгин.

В числе замысловатых фигур устроили тройки. В первую тройку запряглись три красавицы: Донаурова, Щавинская и Петрова.

Волгин взял шёлковые ленты в руки, оглянул следовавшие за ним остальные тройки и хотел уже скомандовать «марш», но в это время кто-то закричал «остановитесь!». И когда все остановились, кричавший, указывая жестом на великолепную тройку Волгина, пригласил публику полюбоваться её красотой.

Все взоры обратились на трёх красавиц. Они же, гордые сознанием собственной красоты, но смущённые, ринулись вперёд, увлекая Волгина, и зал под звуки музыки загремел аплодисментами…

На Приморском бульваре Матвеев остановился возле гастрономического погреба. Оттуда тянуло душистым воздухом, пахнущим финиками, орехами, апельсинами и ни с чем по вкусности не сравнимым оленьим