закончилась. Но строительство железной дороги Петроград — Мурманск уже близилось к концу. Именно поэтому Морское Ведомство России летом 1916 года приняло решение направлять иностранные суда с военным снаряжением в Мурманск, а взрывчатые материалы с них перегружать на ледокольный пароход „Семен Челюскин“ и направлять его для разгрузки в Архангельск. Он прибыл в порт вечером 12 января 1917 года и был поставлен к причалу Экономии на Кузнечихе, в 25 километрах от города. В трюмах судна было свыше 2000 тонн взрывчатки, перегруженных в спешке близ Мурманска с французского транспорта, без должной предосторожности и безо всякого учета несовместимости грузов. „Семен Челюскин“ пришвартовали к самому дальнему причалу Экономии. За ним, по корме, в сторону города, вдоль причала, один за другим стояли английский пароход „Байропиа“ (с грузом взрывчатых веществ), французский грузовой пароход „Бон-Невид“ (почти закончивший разгрузку), архангельское судно „Кильдин“ и русские пароходы Добровольного Флота „Каменец-Подольск“ и „Красноярск“. Я в это время находился на грузовом пароходе Добровольного флота „Курск“ в качестве второго помощника капитана. Судно, получив сильные повреждения от немецкой мины в горле Белого моря, стояло на ремонте в плавучем доке. Док был установлен у торца причала, примерно в 500 метрах от места, где ошвартовался „Семен Челюскин“. 13 января, вскоре после 9 часов утра, когда мы с офицерами „Курска“ сидели в кают-компании, раздался оглушительный взрыв, такой, что наш пароход подскочил на кальблоках дока. Удар оказался настолько сильным, что все мы попадали с кресел на палубу кают-компании. Когда я выбежал на спардек, откуда как на ладони видна была вся Экономия, передо мной предстала жуткая, леденящая сердце картина. Там, где стоял „Семен Челюскин“, в небо медленно поднималось облако темного дыма, вместо снега чернела развороченная взрывом земля, из которой торчали разбросанные куски парохода. На „Байропиа“, ближайшей к месту, где стоял „Семен Челюскин“, видны были разрушения, и из средней надстройки валил серый дым. Я тогда никак не мог понять, что взрыв прогремел менее минуты назад, а толпа людей уже почти добежала по льду Кузнечихи до противоположного берега, туда, где виднелось большое село. Только потом я узнал, почему они побежали еще до взрыва… Вслед за этим мощным взрывом со стороны причалов стали раздаваться частые, но уже более тихие взрывы — рвались артиллерийские снаряды и ящики с патронами, уложенные вдоль железнодорожных путей. Повсюду горели бараки, склады, дома и сараи. Над Экономией висел черный дым и стоял грохот взрывов. Вскоре к нам на борт поднялся комендант порта прапорщик по фамилии Люц и с ним несколько раненых. Наш фельдшер открыл лазарет и сделал необходимые перевязки пострадавшим. Лицо коменданта напоминало лимон: от пережитого потрясения у него разлилась желчь. По распоряжению капитана „Курска“ В. Г. Скибина наш экипаж покинул судно и сошел на лед реки. На судне остались трое: боцман, фельдшер и я, как ответственный за имущество и судовую казну. Прапорщик Люц рассказал мне, что примерно за полчаса до взрыва на „Семене Челюскине“ грузчики прекратили работу, так как из-за тления угля в бункерах сильно нагрелась трюмная переборка, и при перекатке бочек с бертолетовой солью на них временами вспыхивало голубое пламя. Хорошо помня взрыв „Барона Дризена“ в Бакарице в конце октября прошлого года и зная содержимое трюмов „Семена Челюскина“, грузчики покинули пароход, предупредили об опасности работавших на берегу солдат и побежали по льду на другой берег Кузнечихи. В тот день комендант Экономии Люц организовал отряд из 25 человек для тушения пожаров в Экономии. В него в основном вошли офицеры судов Добровольного Флота — „Курск“, „Красноярск“ и „Каменец-Подольск“. Среди них был и один англичанин — старший помощник капитана „Байропии“, который случайно оказался на берегу в конторе порта. Я, оставив за себя на „Курске“ боцмана, также находился в этом отряде. Несмотря на двадцатиградусный мороз, нам удалось запустить пожарные насосы и погасить несколько рядом горевших зданий. Потом наш отряд спустил под лед реки 800 ящиков гремучей ртути, выгруженных с парохода „Красноярск“. Около полудня в Экономию прибыл железнодорожный состав с военными моряками во главе с контр-адмиралом Посоховым. Адмирал поблагодарил нас за проделанную работу, переписал наши фамилии и должности и пообещал представить нас к награде. Вероятно, где-нибудь в архивах Военно-Морского Флота можно разыскать этот список. После трудной и опасной работы мы, покрытые ледяной коркой, до костей промерзшие и голодные наконец возвратились на „Курск“. Наше судно, пожалуй, в тот день было единственное, где механики поддерживали пар в котлах. К нам обратился за медицинской помощью старпом „Байропии“. Он просил меня и нашего фельдшера пройти с ним на его судно и оказать помощь раненым. Ходить по территории разрушенного порта было опасно: то там, то здесь рвались ящики со снарядами, гранатами и патронами для винтовок. Укрываясь под стоявшими на путях вагонами, перебежками мы добрались до трапа английского парохода „Байропиа“. Старпом судна пытался убедить свою команду немедленно оставить судно, объясняя грозившую им опасность из-за взрывчатки в трюмах. Фактически палуба „Байропии“ находилась все время как бы под обстрелом рвущихся на берегу снарядов, а лед у борта со стороны реки был взломан взрывом „Семена Челюскина“. Я заметил, что у нижней площадки трапа „Байропии“ лежал застывший труп молодого англичанина — третьего помощника капитана судна. Лицо его было рассечено осколками снаряда, и левая рука была оторвана выше локтя. Несколько ночей кряду я видел этот труп настолько отчетливо, что не мог спать. Мертвец стоял перед глазами… Потом мы втроем возвратились на „Курск“. За несколько минут до часа дня я со старпомом „Байропии“ вышел из кают-компании на спардек. В бинокль хорошо была видна палуба английского парохода, в его трюмах разгорался пожар, из средней надстройки в морозное небо валил дым. Ровно в час дня нас ослепила яркая вспышка. Она в виде гигантского шара, взметнулась над „Байропией“. Через секундувторую последовал ужасающий взрыв, такой же сильный, как и взрыв „Семена Челюскина“. Взрывной волной нас сбило с ног и бросило на палубу где-то в десяти метрах от места, где мы стояли. Наш „Курск“ еще раз подскочил на кильблоках дока и заскрипел своими клепаными швами обшивки. До сих пор не пойму, как наш пароход не завалился на стенку плавучего дока… Вечером, около пяти часов, когда уже было темно, мы услышали третий взрыв — рвануло