овладению Белградом разрешение предъявить ультиматум фрицам, без него вещать нельзя: ультиматум составлен нашим комдивом, но посылают за разрешением, конечно, майора Слуцкого.

Командующим был прославленный генерал лейтенант Жданов.

Описывает его Слуцкий без всякого пиетета, со сдержанной улыбкой. Генерал принял его на главной улице предместья — высокий, красивый в демонстративно-полной генеральской форме, и далее следует наблюдение: «Меня всегда удивляло — до чего крупный упитанный народ наши генералы… 20 лет мирного строительства, когда начальство партийное, советское, профсоюзное надрывалось на работе, они физкультурились и, отчасти, отъедались на положенных пайках».

В те годы хоть физкультурили, так и ели лишь положенное.

Генерал отверг всякий ультиматум. Он театрально высмеял это предложение. Он считал, что город уже взят им.

На следующий лень выяснилось, что до взятия столицы далеко, более того, наши войска попадают в окружение… А между тем, Жданов уже доложил о взятии Белграда, и доклад пошел к Сталину. Белград был взят лишь спустя пять дней.

До чего похоже на нынешних наших генералов.

Слуцкий — неумолимый летописец этой войны, казалось бы, победоносной, но, увы, на самом же деле испещренной не просто ошибками, а типичными грехами, неоправданными потерями, генеральскими амбициями, бесчеловечностью.

Про эту финальную часть Победы мы знаем мало. У Слуцкого была возможность видеть и участвовать в заключительных операциях на разных участках огромного фронта: Румыния, Болгария, Югославия, Венгрия, Австрия — и он максимально использовал эту возможность. Не знаю, вел ли он дневник, делал ли какие-то заметки, но все равно, подробности тех событий, запечатленные им, свидетельствуют о памяти исключительной, памяти не журналистской, а писательской.

Это труднейший жанр — документальная проза.

Австрийская деревушка, случайная встреча.

«То была бесцветная женщина с вялой кожей и тускло-рыжими обеззолоченными волосами… Она говорит однообразно и скучно.

— Я часто слушала радио и хорошо знаю о Красной Армии. Я ждала вас. Я всю жизнь любила одного мужчину. А сейчас мне приходится спать с каждым солдатом, который проходит через деревню. По его первому слову».

История в записках Слуцкого выступает в наиболее для меня драгоценном виде — как история чувствований, настроений, восприятий.

Наши солдаты, войдя в Румынию, увидели парикмахерские, где мылят пальцами и не моют кисточки, отсутствие бани, умываются из таза: «Сначала грязь от руки остается, потом этой грязью лицо моют». Презирали местные бордели, проституцию, то, как продают себя женщины, эрзац-сахар, эрзац-продукты.

Оказывается, в Румынии наш солдат более всего ощущал свою возвышенность над Европой. Слуцкий рассказывает, как менялось самочувствие немцев, недавних ревнителей всемирного Рейха, что происходило с их союзниками. Перед нами проходят солдаты болгарской, венгерской, югославской армий, партизаны, крестьяне, аристократы, демократы, коммунисты, фашисты. Пестрый спектр чувств, переломы взглядов, новое состояние умов — все это непредвидено, оно и личностно, оно и даст представление о том, что творилось с целыми народами. Менялось отношение к советским солдатам, менялись взгляды и самих солдат.

Конечно, мы все тогда были охвачены жаждой мести за бесчинства немецких оккупантов. Месть грубая, бесчеловечная, переходила в чувство возмездия, а затем и в милосердие победителей.

«Записки» дают богатый исторический пейзаж «после битвы» тех лет. Конечно, Слуцкому повезло, перед ним проходили пестрые вереницы разноплеменных событий и судеб. Но великая заслуга автора в том, как использован весь этот материал; впечатление такое, что он ничего не упустил. Он не считался с запретом внутреннего цензора. Он писал о разгуле советского антисемитизма, мог сочувственно отнестись к белоэмигрантам, писал о нашей советской ограниченности, невежестве.

Более всего я завидовал всеохватной его памяти, его дальнозоркому глазу, тому, как добросовестно он запомнил, сохранил, записал свою войну. Завидовал, потому что четыре года моей войны и я тоже мог бы по-своему изложить, записать, ведь было пережито многое, а вот не сумел, не сделал, понадеялся на память, а она слишком быстро заросла. «Записки» Бориса Слуцкого — не только заслуга его самодисциплины, это еще и высокое чувство его ответственности перед историей, и свойство его таланта.

Слуцкий писал поражающе много. После его смерти стали публиковаться подборки стихов, десятки, сотни стихов. Вышли два больших сборника неизданного. Не то чтобы он писал в стол из-за каких-то цензурных соображений. Пришла та пора, когда напечатать, опубликовать — уже неважно. Важно написать. Пишешь, потому что пишется, поёшь для себя свою песню. Поэзия переполняла его, он торопился записывать, словно бы стенографировал чьи-то голоса, диктующие ему.

Очевидно, и свои «Записки о войне» он мог при жизни опубликовать. Проза его так же требовала выхода, и он хотел еще многое сказать. Однажды мы гуляли с ним по Комарову, и он увлеченно рассказывал подробности Шахтинского дела, у него сложилась история этого первого процесса, с которого начался сталинский террор. Его рука с пером не поспевала за его талантом.

Наверное, следовало бы отшлифовать его «Записки», кое-что растолковать, расширить. Все так. Но в этом, неприбранном виде, в них ощущается сбивчивое дыхание пришедшего с войны офицера, ожесточенного и счастливого, израненного и не знающего, как дальше жить, во всяком случае без прежних иллюзий. Одним из первых он понял, посмел сформулировать для всех нас взаимоотношения поэта и власти, когда написал:

Ничто, никакие литературные совершенства, не могут заменить свежесть восприятия тех лет, его «Записки» еще пахнут порохом, пылью дорог, солдатским потом, в них слышен лязг танковых гусениц, от них веет лихостью и страхом погибнуть перед днем Победы. И эти лица — лица и судьбы народов, их надежды… Они уже забыли, как все было, и мы, мы ведь тоже позабыли себя, оказывается, мы были куда лучше…

Записки о войне

«В надежде славы и добра

я по-прежнему смотрю вперед без боязни,

что в большей мере, чем раньше,

свидетельствует о моем врожденном оптимизме…»

Борис Слуцкий