- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (9) »
человеческого материала. Эти условия мною мыслились как обеспечение свободной борьбы свободных предпринимателей и исследователей с дикой мощной природой Сибири на основе применения последних достижений науки и техники, результатом чего должна быть победа и торжество сильнейших. Прообразом такой борьбы сильных может явиться история освоения Америки, в частности история освоения Аляски и Клондайка. Политическое и хозяйственное руководстве должно сосредотачиваться в руках людей, проникнутых идеей завоевания и освоения Сибири и представляющих собой лучших и сильнейших индивидуумов, идейно сплоченных и возглавляемых лучшими из лучших, авторитет которых свободно и законно признается остальными. Эти установки вытекают из моих анархо-индивидуалистических убеждений, которые сложились у меня на первых же шагах моей сознательной жизни.
Л. Мартынов».
Протокол допроса Л. Мартынова от 21.4. 1932 года «Мое мировоззрение, которое я, может быть, не совсем точно определил, как анархо-индивидуализм, сложилось приблизительно так. С самых ранних лет я ощущал себя чрезвычайно самостоятельным человеком, не желая терпеть никаких стеснений проявления своей личности. Революция началась, когда я был двенадцатилетним мальчиком, и, таким образом, ограничения в смысле роста моей свободной личности отпали. Читать я научился лет четырех от роду, и когда было мне лет 8–9, уже вполне определились вкусы. Я высоко ценил Джека Лондона. Я думаю, что Лондон — этот большой художник и несомненно неплохой философ и воспитатель юношества, в особенности для тех времен, — оказал решающее влияние на склад моего миропонимания, мироощущения. Да и сама обстановка Сибири — я, может быть, еще не понимал этого, но чувствовал очень хорошо и ясно, — заставляла меня принимать Лондона за учителя жизни. Во время колчаковской диктатуры я познакомился с Антоном Сорокиным, которому принес первые стихи и рисунки и с некоторыми другими литераторами — Игорем Словниным, Г. Масловым. Большое впечатление произвели на меня в это же время выступления и выставка Давида Бурлюка, который гастролировал по Сибири, читал свои стихи, Маяковского, Хлебникова, Каменского. Словом, я стал футуристом. Мой футуризм не был просто увлечением, он исходил из совершенно определенной основы — основы анархо-индивидуалистической — освободиться от авторитетов, освободиться от „законов прошлого“, от „русского духа“, от начал, т. е. от „русской культуры“ — вернее, русского бескультурья. Я стремился разрушить и деревню, и (кстати) мне казалось в первые годы революции и Советской власти, что эта власть будет культивировать и поощрять крестьянское бытовое начало. С первых же лет Советской власти в Сибири меня, как молодого и подающего надежды литератора, стремились „организовать“ как редактора, вопрос заключался, следственно, в том, чтоб посадить и заставить работать в газете. Я и так вынужден был работать в газете, потому что литература — это единственное, что я умею, но я боялся за полную свободу в выборе тем и в системе работы. Я не хотел сидеть в аппарате и работать по заданиям на текущий день. Я „разведчик“, я „конквистадор“, открывающий новые Эльдорадо, экономические и политические. За все это меня ругали анархистом и анархо-индивидуалистом и всяко еще. И в самом деле, личную свободу, свободу в выборе направления я ценил превыше всего. На всякую попытку „взять меня в узду“ я реагировал негодующими стихами, каковы „Безумный корреспондент“, „Летающий подсолнух“, „Голый странник“ и др. Свой анархо-индивидуалистический уклон я в значительной степени объясняю тем, что слишком долго оставался в условиях провинции, где не мог направить избыток сил в нужное русло, — газетная работа ограничивалась все теми же районными, краевыми рамками. Рамки теснили. Отсюда гипертрофия личных ощущений, стремление выпячивать личность на первый план, словом, все то, что в конце концов привело к „романтизации летунства“, и вообще противопоставление личности всему остальному. Но все это отчасти. В целом же я стоял на платформе раскрепощения личности и утверждения права сильнейших и лучших на звание „соль земли“, думал о „переустройстве общества“. Записано с моих слов верно и мною прочитано. Леонид Мартынов. Допросил уполномоченный 4-м отд. СПО Ильюшенко».
В деле также цитируются отдельные строфы из стихотворений, которые никогда не печатались ни в каких изданиях Леонида Мартынова.
Георгий Маслов был омским поэтом, печатавшимся в газетах, выходивших при колчаковской директории. Умер в 1920 году. Леонид Мартынов в середине 20-х годов составил «альманах мертвецов», куда вошли стихи колчаковских поэтов, в том числе и стихи Георгия Маслова. Сборник этот до сих пор нигде не обнаружен.
Протокол допроса Л. Мартынова от 21.4. 1932 года «Мое мировоззрение, которое я, может быть, не совсем точно определил, как анархо-индивидуализм, сложилось приблизительно так. С самых ранних лет я ощущал себя чрезвычайно самостоятельным человеком, не желая терпеть никаких стеснений проявления своей личности. Революция началась, когда я был двенадцатилетним мальчиком, и, таким образом, ограничения в смысле роста моей свободной личности отпали. Читать я научился лет четырех от роду, и когда было мне лет 8–9, уже вполне определились вкусы. Я высоко ценил Джека Лондона. Я думаю, что Лондон — этот большой художник и несомненно неплохой философ и воспитатель юношества, в особенности для тех времен, — оказал решающее влияние на склад моего миропонимания, мироощущения. Да и сама обстановка Сибири — я, может быть, еще не понимал этого, но чувствовал очень хорошо и ясно, — заставляла меня принимать Лондона за учителя жизни. Во время колчаковской диктатуры я познакомился с Антоном Сорокиным, которому принес первые стихи и рисунки и с некоторыми другими литераторами — Игорем Словниным, Г. Масловым. Большое впечатление произвели на меня в это же время выступления и выставка Давида Бурлюка, который гастролировал по Сибири, читал свои стихи, Маяковского, Хлебникова, Каменского. Словом, я стал футуристом. Мой футуризм не был просто увлечением, он исходил из совершенно определенной основы — основы анархо-индивидуалистической — освободиться от авторитетов, освободиться от „законов прошлого“, от „русского духа“, от начал, т. е. от „русской культуры“ — вернее, русского бескультурья. Я стремился разрушить и деревню, и (кстати) мне казалось в первые годы революции и Советской власти, что эта власть будет культивировать и поощрять крестьянское бытовое начало. С первых же лет Советской власти в Сибири меня, как молодого и подающего надежды литератора, стремились „организовать“ как редактора, вопрос заключался, следственно, в том, чтоб посадить и заставить работать в газете. Я и так вынужден был работать в газете, потому что литература — это единственное, что я умею, но я боялся за полную свободу в выборе тем и в системе работы. Я не хотел сидеть в аппарате и работать по заданиям на текущий день. Я „разведчик“, я „конквистадор“, открывающий новые Эльдорадо, экономические и политические. За все это меня ругали анархистом и анархо-индивидуалистом и всяко еще. И в самом деле, личную свободу, свободу в выборе направления я ценил превыше всего. На всякую попытку „взять меня в узду“ я реагировал негодующими стихами, каковы „Безумный корреспондент“, „Летающий подсолнух“, „Голый странник“ и др. Свой анархо-индивидуалистический уклон я в значительной степени объясняю тем, что слишком долго оставался в условиях провинции, где не мог направить избыток сил в нужное русло, — газетная работа ограничивалась все теми же районными, краевыми рамками. Рамки теснили. Отсюда гипертрофия личных ощущений, стремление выпячивать личность на первый план, словом, все то, что в конце концов привело к „романтизации летунства“, и вообще противопоставление личности всему остальному. Но все это отчасти. В целом же я стоял на платформе раскрепощения личности и утверждения права сильнейших и лучших на звание „соль земли“, думал о „переустройстве общества“. Записано с моих слов верно и мною прочитано. Леонид Мартынов. Допросил уполномоченный 4-м отд. СПО Ильюшенко».
В деле также цитируются отдельные строфы из стихотворений, которые никогда не печатались ни в каких изданиях Леонида Мартынова.
Колчак сказал: «Здесь скот, руда,
Экономическая база.
Здесь Атлантида, и сюда
Сначала надо водолаза.
………………………………
И нет Европ, и нет Америк,
Есть только узкий волчий след,
Ведущий на полярный берег.
………………………………
Здесь сохранилась от восстаний
Единственная из корон
Корона северных сияний».
* * *
Знакомых и друзей, случайно
Явившихся издалека,
Чтоб вместе оставаться в чайной
Степной столице Колчака.
Не пить и не забавы ради
Иные люди шли сюда,
Где проходила по эстраде
Поэтов сонных череда.
Когда перед приходом красных
Сгустилась мгла метельных дней,
Туда пришел Георгий Маслов
Сказать о гибели своей.
Он говорил — зараза липнет,
На всем кровавая печать.
Он говорил — культура гибнет
И надо дальше убегать.
Мечтай наивно о Востоке.
И он ушел…
II
Сергей Николаевич Марков — старик с седыми висками, часто всклокоченными, с крупным носом и подбородком, слегка закинутым кверху, в начале шестидесятых годов частенько захаживал в Дом литераторов. Он оглядывал своим зорким настороженным взглядом ресторанные столики в поисках, куда бы сесть, Я замечал, что абы где и абы к кому он не садился — а только к людям, с которыми мог поговорить. Одним из таких собеседников иногда бывал я. Сергей Николаевич меня знал. Как-то раз я побывал у него дома — заезжал за воспоминаниями Маркова о юношеской жизни в Омске, о том, как молодые поэты, возглавляемые знаменитым по тем временам омским писателем и чудаком Антоном Сорокиным, издевались над- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (9) »