ОБЫЧНО российское западничество и его собрат-противник славянофильство рассматриваются как специфические явления русской интеллектуальной истории. При этом историческому развитию России приписывается уникальный характер. Разумеется, такой подход вполне допустим и в известной степени плодотворен, поскольку он делает возможным изучение центрального момента истории русской культуры, главным образом, прошлого столетия, а в некотором отношении – и нашего. И все-таки стоило бы задаться вопросом: а оправданно ли говорить о западничестве в наше время? Во всяком случае, следовало бы провести различие между «классическим» и современным западничеством, различие, к которому я еще вернусь в связи с другим – нетрадиционным – подходом. Этот подход состоит во взгляде на российское западничество с точки зрения Запада. Тогда мы увидим, что помимо проблемы «Запад-Россия» существует более широкое соотношение «Запад и мир», а также проблема соотношения «Запада и Запада». Для понимания этих трех проблем необходимо найти достаточно четкое ориентировочное понятие. Им может быть не что иное, как понятие Запада, относительно которого искала самоопределения Россия, но относительно его же приходилось и приходится самоопределяться и не-русскому, и не-западному миру. Вследствие этого российское западничество оказывается всего лишь одним из «западничеств» мира, каждое из которых, естественно, обладает локальной и временной спецификой. Но в российском случае эта специфика, по причинам, о которых мы скажем ниже, выражена, пожалуй, наиболее ярко. Это первое западничество в истории.

Прежде чем давать определение Запада, следует предупредить одно возражение. Ведь если Запад входит в привычную оппозицию с Востоком, то почему бы не исходить из этого понятия и не принять его в качестве категориальной точки отсчета? Принципиальность выбора Запада как точки отсчета станет ясной из изложенного ниже. Но есть и методологическая причина, состоящая в большей степени единства Запада по сравнению с Востоком, единства, обусловленного рядом исторических факторов, из которых я назову только фактор религиозный: монорелигиозность Запада, несмотря на множественность церквей и сект в христианстве, и многорелигиозность Востока. Эта монорелигиозность, при всей ее относительности, составляет одну из существенных характеристик Запада. Если взять «Запад» за точку отсчета и угол зрения на российское западничество и любое другое аналогичное явление, следует признать, что сам этот термин, как пространственно-географический, неадекватен, во всяком случае, является чисто относительным. Под Западом, или Западной Европой, понимается не только ареал географический, но и тот, в котором произошла революция Модерности и был положен конец Традиционности^{note 1} . Восток же можно определить как ареал, в котором Традиционность сохранила более глубокие корни, которые, однако, не остались нетронутыми под воздействием западной Модерности – подлинно перманентной революции, относительно которой европейские политические революции выступают как эпифеномены. Конечно, прежде чем стать модерным, Запад был традиционным, но по ряду причин, составляющих, может быть, самую сложную загадку человеческой истории, западная Традиция сделала возможным и в известном смысле подготовила то самопреодоление, в котором и состоит Модерность, в отличие от восточной традиции, не совершившей этот переход самостоятельно.

Таким образом, говорить о западничестве, – неважно, российском или китайском, – значит, в первую очередь выработать сравнительно-историческую теорию Запада, но Запада – как Модерности или, вернее, родины Модерности, откуда она по-разному и разными темпами распространилась по всему миру. Это будет не евро-, а модерно-центристская теория, более возможная сегодня, чем в прошлом, по крайней мере по двум причинам. Во-первых, потому, что уже произошло «сферическое» превращение мира в единую взаимозависимую систему, во-вторых, потому, что сегодня сложилась постмодерная ситуация, означающая не следующую стадию Модерности, а критическую точку зрения на нее, своего рода саморефлексию изнутри и извне себя в целях подведения итогов и прогнозирования.

Модерность как самая революционная и самая молодая по возрасту эпоха не кончается, ибо представить ее завершение невозможно, а стоит на пороге поворота или трансформации, которую сделал неизбежной самый триумф Модерности. Эту новую фазу, как бы ее ни называть: пост-, нео– или ультрамодерной, парадоксальным образом опередила своего рода контрмодерность, выразителями которой стали интеллектуалы Западной Европы – родины Модерности. Движение Модерности было подготовлено и провозглашено интеллектуалами сначала в период Возрождения, который занимает промежуточное положение между посттрадиционной и домодерной эпохой, и впоследствии, в эпоху Просвещения, явившуюся первым периодом новейшей истории, когда они выступают с активной программой. XIX век был веком триумфа идеи Модерности с торжеством научного знания и его технического применения, с той «религией прогресса», которая выражала это явление. Но в том же веке в Германии и России, которые были вовлечены в сферу Модерности позднее по сравнению с англо-французским Западом, раздались и первые критические голоса, выражавшие недовольство превознесением успехов этого Запада.

От романтиков до Ницше, от славянофилов до Достоевского прогрессистский оптимизм Модерности был поставлен под вопрос, и под его лучезарной поверхностью почувствовалось шевеление грозных стихийных сил. Объектом обличения становились деструктивные последствия модерной рационализации. Модерностъ воспринималась в ее противоречивой динамике как бюрократическая регламентация общества, подчиненного научно-технической рациональности, и освобождение субъективности в формах индивидуализма, сбросившего с себя путы старой традиции. Для залечивания ран, нанесенных Модерностью традиционной иерархической и сакрализованной человеческой общности, предлагались решения эстетического (романтизм), религиозного (славянофильство), утопического (Ницше) характера. Более того, все эти формы по-разному объединялись в своего рода эстетико-религиозно-утопической критике и оппозиции Модерности как таковой. И самые категории эстетического, религиозного и утопического подвергались трансформации по сравнению с традиционным их выражением, становились потенциальными контрреальностями, т.е. превращались в «политические», перестав быть составными моментами данной социальной действительности